МАРИНА ЦВЕТАЕВА В РОМАНЕ И. А. ЕФРЕМОВА «ЛЕЗВИЕ БРИТВЫ» (1963)1


Роман Войтехович, Ирина Сяэск (Тарту)

Художественная рецепция творчества и образа Цветаевой – тема, которая разрабатывается уже давно и плодотворно, но все ещё сулит массу открытий. Большой корпус поэтических откликов уже собран и частично опубликован. Огромный массив составляют песни, музыкальные переложения текстов Цветаевой, театральные постановки, фильмы (по ней и о ней), живопись, графика, скульптура, вся музейно-мемориальная сфера, где научный элемент почти всегда сочетается с художественным.

В этом конгломерате особый исторический интерес, на наш взгляд, представляют ранние советские отклики на творчество Цветаевой, а также рецепция образа и произведений Цветаевой в советской прозе. Известно, что повесть о Цветаевой замышлял Эммануил Генрихович Казакевич. Вениамин Александрович Каверин в романе «Перед зеркалом» (1972) вывел Цветаеву под именем Ларисы Нестроевой. В этом ряду, границы которого ещё только предстоит наметить, своё скромное, но почётное место должен занять и роман Ивана Антоновича Ефремова «Лезвие бритвы», опубликованный в 1963 г. в журнале «Нева», а в следующем году перепечатанный отдельной книгой в издательстве «Молодая гвардия» (с некоторой правкой, в том числе и цензурного характера).

Скромность места Ефремова определяется тем, что Цветаева не выведена в романе как самостоятельный и даже эпизодический персонаж, она присутствует в нём двумя своими произведениями: поэмой «Переулочки» и реминисценцией стихотворения «Не возьмёшь моего румянца…».

Почётность места Ефремова связана с тем, что имя Цветаевой оба раза прямо названо. Выведенные в романе герои говорят о своём отношении к Цветаевой. Названные произведения введены не случайно, не в виде украшения (хотя бы и в качестве эпиграфа), а вплетены в повествовательную структуру, и разговор о поэме «Переулочки» вообще занимает не одну страницу, получая в структуре романа своеобразную интерпретацию.

Это было смело для 1963 года, и вот почему. Несмотря на то, что на дворе стояла Хрущевская оттепель, и первый советский сборник Цветаевой уже вышел в 1961 году, оттепель сопровождалась сильными «заморозками», и альманах «Тарусские страницы», опубликованный в том же 1961 году, был уничтожен – в том числе и за несанкционированную публикацию стихов Цветаевой. Сильно досталось и Эренбургу, автору статьи о Цветаевой (в «Тарусских страницах») и мемуаров «Люди, годы, жизнь», которые стали выходить параллельно в «Новом мире». Как пишет Виктор Петелин, «Сотрудники отдела культуры ЦК партии подготовили служебную записку о том, что явления общественной жизни освещаются Эренбургом “односторонне”. В упрёк автору было поставлено стремление выдвинуть “на первый план советского искусства” таких литераторов, как Пастернак, Цветаева, Мандельштам».

Как раз в 1963 г., когда было напечатано «Лезвие бритвы», Н. С. Хрущев выступил с разгромной критикой мемуаров Эренбурга. Только в 1965 г., когда Ариадна Сергеевна Эфрон, дочь поэта, «пробила» большой том Цветаевой в «Библиотеке поэта», стало ясно, что о Цветаевой писать можно, можно упоминать и перепечатывать её стихи. Начинается контролируемый, но неостановимый «паводок» публикаций Цветаевой. Интерес к ней растет лавинообразно. Её полузапрещённый-полуразрешённый образ в советской культуре приобретает черты мифа.

Но Ефремов напечатал свой роман до этого, и примечательно, что он включил в свой текст реминисценции произведений, ещё не опубликованных в Советском Союзе. «Не возьмёшь моего румянца…» будет напечатано только через два года, а поэма «Переулочки» пролежит под спудом ещё дольше. Откуда взял их Ефремов? Скорее всего, если не прямо, то косвенно (в списках) – из первых публикаций: из сборников «Ремесло» (1923) и «После России» (1928). Оба были напечатаны за границей (хотя издательство «Геликон», где вышло «Ремесло», считалось московско-берлинским). По сути дела, Ефремов пронёс Цветаеву «контрабандой», причём представил дело так, как будто Цветаева – обычное чтение советского интеллигента.

В романе представлены разные типы отношения к Цветаевой. Есть любящая Цветаеву гимнастка Сима (Серафима), которая читает Цветаеву наизусть. Есть врач Иван Гирин, который «не любил и не понимал поэзии Цветаевой» до встречи с возлюбленной. То есть, он, конечно, знал Цветаеву, и у него было своё отношение к её творчеству! Есть геологи, которые свободно упоминают тексты Цветаевой, как будто они уже давно хрестоматийно известны. Процитируем:

Кончив наставления, профессор Андреев задумался, откинувшись в кресле. <…>

— Грустно сделалось. Когда-то, в твои годы, я пробовал представить себе, будет ли такое время, что я не смогу ехать в экспедицию? … Не могу! А думалось раньше, что так вот — раз, упаду и умру на леднике, в тайге или в пустыне. Почему-то больше хотелось в пустыне, чтоб сложили товарищи каменный холм и он служил бы ориентиром для таких же, как я, исследователей земли. Знаешь стихотворение Марины Цветаевой про арабского коня? О легенде, что ежели такой конь больше бежать не может, то перекусывает на ходу себе жилу и умирает, истекая кровью...


Напомним источник – первую часть диптиха «Жизни» (конец декабря 1924 г.):

Не возьмёшь моего румянца —
Сильного — как разливы рек!
Ты охотник, но я не дамся,
Ты погоня, но я есмь бег.

Не возьмёшь мою душу живу!
Так, на полном скаку погонь —
Пригибающийся — и жилу
Перекусывающий конь
Аравийский.

Стихотворение написано примерно за месяц до рождения сына, написано в период, когда Цветаева почти перестала писать лирику: это одна из последних «капель» иссякающего потока. Она предчувствует смерть и хочет думать, что эта смерть будет не уступкой обстоятельствам, а тоже своего рода поэтическим жестом. Легенду об арабском коне она вычитала, скорее всего, в романе Гёте «Страдания молодого Вертера».

Конечно, Ефремов не мог не знать, чем кончилась жизнь Цветаевой, и для него упоминание легенды «про арабского коня» было косвенным намёком и на своё понимание её ухода: это не проигрыш, это победа над обстоятельствами. Победа – ценой отказа от жизни.

Интересна и линия Гирина – Симы. Имя Серафима, конечно, дано героине не случайно. В этом образе слилось много черт разных прототипов, но, думается, не случайно Сима цитирует именно Цветаеву, ведь в ней самой воплотились, если не цветаевские черты, то, по крайней мере, образы её поэзии. Сам выбор имени ангела в качестве имени героини – очень цветаевский жест. У Цветаевой, кстати, есть и маска серафима в её поэтической костюмерной. В цикле «Плащ» из сборника «Психея» (1923) есть такое стихотворение:

Не называй меня никому,
Я серафим твой, лёгкое бремя.
Ты поцелуй меня нежно в темя,
И отпусти во тьму.

Все мы сидели в ночи без света.
Ты позабудешь мои приметы.

Да не смутит тебя сей — Бог весть! —
Вздох, всполохнувший одежды ровность.
Может ли, друг, на устах любовниц
Песня такая цвесть?

Так и иди себе с миром, словно
Мальчика гладил в хору церковном.

Духи и дети, дитя, не в счёт!
Не отвечают, дитя, за души!
Эти ли руки — верёвкой душат?
Эта ли нежность — жжёт?

Вспомни, как руки пустив вдоль тела,
Закаменев, на тебя глядела.

Не загощусь я в твоём дому,
Раскрепощу молодую совесть.
Видишь: к великим боям готовясь,
Сам ухожу во тьму.

И обещаю: не будет биться
В окна твои — золотая птица!

Если Ефремову были доступны два других эмигрантских сборника Цветаевой, почему бы ему не знать и «Психею»? Заметим, что Психея в искусстве нередко подобна изображениям ангелов, и Сима-Серафима в какой-то степени напоминает героиню приведенного стихотворения: она не сразу поддается своим чувствам к врачу, который её старше чуть ли не вдвое. И она, и Гирин готовы остановиться в своих отношениях на платоническом уровне. Но этого не происходит, и одним из решающих поворотных моментов их истории становится поездка в Крым. Именно там они узнают друг друга.

Ни Сима, ни Гирин не рассказывали друг другу о себе, ни о чём не расспрашивали, радуясь теплой крымской земле, горам и морю, весеннему, тугому от свежести воздуху. Первый день они провели на склонах Ай-Петри, в колоннаде сосен и цветущих ярко-лиловых кустарников, под мелодичный шум ветра и маленьких водопадов, как бы настраиваясь на тот музыкальный лад ощущений, какой получает каждый человек на земле Крыма, Греции, Средиземноморья, понимающий своё древнее родство с этими сухими скалистыми берегами теплого моря.

Оказывается, что Сима здесь – «своя»:

Затем Сима повезла Гирина в Судак, где километрах в двух за генуэзской крепостью, на совершенно пустынном склоне берега рос её «персональный» сад — кем-то давно посаженный арчовый лес. <…> Сима, конечно, не выдержала соблазна и выкупалась, а потом, разогреваясь, показала Гирину целое представление по вольной программе гимнастики.


Сима – гимнастка, танцовщица, и это принципиально важно для Ефремова. Она – прообраз женщин будущего, которых он изобразил в романе «Туманность Андромеды». Ефремов был выдающимся палеонтологом, и понятие эволюции было для него не пустым звуком. Он мечтал о дальнейшей эволюции человека, о полном высвобождении его духовного и физического потенциала. И роман «Лезвие бритвы» как раз об этом: о том, что многое можно сделать уже сейчас, если объединить силы всей земли. Действие его романа охватывает несколько десятков лет, события происходят в России, Италии, Африке и заканчиваются в Индии, куда попадают и Гирин с Симой – уже в качестве супругов. Но об этом нет времени подробно рассказывать. Вернёмся к началу их знакомства:

Последний день промелькнул в Никитском саду. <…> Сима, притихшая и задумчивая, почти печальная, читала на память Гирину стихи Цветаевой. Гирин уже знал, что Сима полна любви к русской старине <…> природе, русским местам, таким, как их изобразили великие художники Рерих, Васнецов, Нестеров: плакучие березы, громадные ели, <…> заколдованные болота <…> курганы <…> Через эти теперь навсегда изменившиеся ландшафты чувствуется связь с прошлыми поколениями <…> и тайнами собственной души. Гирин взрослел в такое время, когда чересчур старательно искореняли всё старорусское <…> Гирин был равнодушен к Древней Руси, <…> не любил и не понимал поэзии Цветаевой, но Сима открыла в её великолепных стихах глубокую реку <…> чувств, накрепко связанных с нашей историей и землей. Под аккомпанемент первобытных звуков льющейся воды, шелестящей травы и <…> плеска моря, <…> она читала ему «Переулочки» — поэму о колдовской девке Маринке, жившей в переулочках древнего Киева.


Как мы уже сказали, «Переулочки» были неизвестны советскому читателю, но Ефремов, вводя этот сюжет в ткань своей книги, сделал тактически правильный упор на народную и «патриотическую» составляющую поэмы. Однако и здесь он балансирует на «лезвии бритвы», вводя имена Рериха и Нестерова. Заметим сразу, что упор на русское у Ефремова не имеет никакого шовинистического оттенка, он космополит (в исходном высоком значении этого слова «гражданин мира»), причём не земного, а вселенского масштаба: он – за мир во всех галактиках.

Ефремов не ограничивается упоминанием чтения поэмы, он её довольно подробно и внятно пересказывает:

Молодец Добрыня едет в Киев, и мать не велит ему видеться с этой девушкой, потому что она превращает добрых молодцев в туров. Конечно, Добрыня первым делом разыскивает Маринку <…> начинается заклятие. Сперва чарами природы, потом телом прекрасным, потом ликом девичьим... Мороком стелется, вьётся вокруг него колдовство, и вот только две души — её и его — остаются наедине, заглядывая в неизмеримую глубину себя. Сгущается морок, и, наконец, удар копытом, скок, и от ворот по тонкому свежему снегу турий след.

Сима читала поэму, склоняясь все ближе к Гирину, и тот видел, как озорные огоньки всё чаще загораются в её потемневших глазах. Она входила в роль ведьмы, <…> точно и в самом деле заглядывая в глубины его души.

— Море, деревья, трава и мы, — сказала Сима низко и глухо, каким-то чужим голосом. Гирин поддался колдовской силе, исходившей от девушки <…> Забыв об осторожности, он приказал Симе подчиниться. <…> По телу Симы волной прошла судорога <…> но Гирин уже опомнился и отпустил девушку. Она вскочила, залитая румянцем смущения, поднесла пальцы к вискам и села, опустив голову, подальше от Гирина.

— Ох, как глупо всё получилось, — с усилием произнесла Сима, — я не понимаю, как это вышло. <…>

— Простите меня <…> — серьёзно и печально сказал Гирин, беря руки девушки, — <…> Считайте, что ничего не случилось!


Дело в том, что, по роману, Гирин — создатель новой науки психофизиологии и обладает сильными способностями к гипнозу. Он невольно использовал свою силу. Одновременно он – создатель оригинального учения о красоте и прекрасном. У него запланирована лекция для художников, и поэма Цветаевой служит новым толчком для его размышлений:

Только в самолете былая доверчивость вернулась к ней, и она сладко дремала на плече Гирина, а тот сидел недвижный, как изваяние, опасаясь нарушить драгоценное чувство близости своей спутницы. Внезапно он понял, насколько психологически верна поэма «Переулочки». Ступень за ступенью, отрываясь от элементарных чувств, восходит сознание ко всё более широкому восприятию красоты. «Отлично, — решил Гирин, — вот и заглавие для реферата лекции, который хотят опубликовать художники: «Две ступени к прекрасному».


В заключение хочется задаться вопросом, где Сима взяла почитать «Переулочки» Цветаевой? Думаем, ответ очевиден – в Коктебеле. Мария Степановна Волошина (Заболоцкая) гостила у Ефремова в период написания романа. А ещё раньше, в романе о будущем «Туманность Андромеды», Ефремов изобразил могилу Волошина, возле которой собираются главные герои. Один из них читает стихи неназванного поэта:

Гаснут во времени, тонут в пространстве
Мысли, событья, мечты, корабли...
Я ж уношу в свое странствие странствий
Лучшее из наваждений Земли!..

Ефремов цитирует в своей прозе не только Цветаеву и Волошина, но и Н.С.Гумилева, Ф.К.Сологуба, В.В.Маяковского, М.М.Шкапскую, С.Я.Парнок, Рерихов, В.И.Вернадского и многих других.

Сам он писал, что сущность его замысла — в попытке написать научно-художественную повесть «на тему современных научных взглядов на биологию, психофизиологию и психологию человека и проистекающие отсюда обоснования современной этики и эстетики». Сама глобальность этого замысла напоминает интенции художников начала ХХ века. Под грифом «фантастики» Ефремов создаёт новую версию неомифологического романа, отчасти продолжая и поэтов-модернистов. В частности, его страстный феминизм, резкие выпады против любой «охоты на ведьм» – не только отсылка к недавним массовым репрессиям, не только «наш ответ сексуальной революции Запада», но и своеобразное эхо концепта «Вечной Женственности» и волошинской идеи наступления нового матриархата.

1 Доклад на международной научной конференции «Фараонова пшеница: Наследие Марины Цветаевой в XXI веке» (Москва, 7–9 октября, Дом-музей Марины Цветаевой). http://tsvetaevaconf.ru/?page_id=117 Статья по докладу будет опубликована в сборнике материалов конференции.