Великая Отечественная война в рассказах И. А. Ефремова

«Эллинский секрет», «Юрта Ворона», «Обсерватория Нур-и-Дешт», «Звёздные корабли», «Бухта Радужных Струй», «Последний марсель»

Ольга Ерёмина


Великая Отечественная война оставила свой след в жизни каждого советского человека. Иван Антонович Ефремов, заведующий лабораторией позвоночных Палеонтологического института Академии наук СССР, сначала хотел пойти добровольцем (он имел морской опыт), но его не взяли: к тому времени он был уже доктором биологических наук, сотрудники с такой учёной степенью не подлежали призыву. Затем он охранял здание института и музея на Большой Калужской улице в Москве от зажигательных бомб, готовил экспонаты к эвакуации. Осенью 1941 года началась работа Ефремова на Урале в составе ЭОН – Экспедиции Особого Назначения от Наркомата обороны, которой руководил академик Александр Евгеньевич Ферсман. Находясь в Свердловске, Ефремов тяжело заболел. Во время болезни он начал писать первые рассказы.

Затем последовал переезд во Фрунзе и Алма-Ату, где в эвакуации находился Палеонтологический институт. Только в 1943 году Ефремов вместе со всеми сотрудниками института вернулся в Москву, где отнёс свои первые рассказы в редакцию «Молодой гвардии». В 1944 году рассказы были изданы и несколько раз переизданы. Созданные на темы, в целом далёкие от войны, первые произведения Ефремова оказались исключительно востребованными. Позже были написаны ещё несколько рассказов.

События Великой Отечественной войны отразились в творчестве Ефремова в основном не прямо, а опосредованно. Я назову произведения и постараюсь обозначить круг проблем, связанных с восприятием войны и отношением к ней. Главная проблема: как преодолевается инферно войны?


В трёх рассказах – «Эллинский секрет», «Юрта Ворона», «Обсерватория Нур-и-Дешт» – отразилась работа людей в тылу.

«Эллинский секрет» (1942–1943) представляет собой ответную речь профессора Израиля Абрамовича Файнциммера на своём юбилее. Занимаясь исследованиями в области нейрофизиологии, свой рассказ профессор начинает с краткого введения в проблематику исследования инстинктов, постепенно подводя слушателей к теме «передачи некоторых отпечатков памяти по наследству из поколения в поколение»: «Так вот, дорогие мои, недавно, в тяжёлые дни великой войны, я неожиданно получил новые доказательства действительного существования памяти поколений, да ещё сразу из области сознательной памяти».

Ефремов словами профессора акцентирует внимание на том, что во время войны наука была поставлена на службу армии: «Война вынудила меня оторваться от чисто научной работы. Я не мог по своему характеру не принять непосредственного участия в медицинской работе Советской Армии и начал работать сразу в нескольких крупных госпиталях, где многочисленные контузии, шоки, психозы и другие травмы мозга требовали применения всех моих познаний».

По рекомендации профессора Новгородцева к Файнциммеру обращается Виктор Филиппович Леонтьев, раненый лейтенант, по специальности – скульптор. До войны он мечтал изваять из слоновой кости статую своей возлюбленной – Ирины, но не успел. Осколок разбил сустав его правой руки, кость вынули, требуется пересадка кости, но до этого времени рука «болтается как плеть». Страстное желание создать статую не оставило его и после ранения:

Прежние мечты с новой силой охватили художника, но теперь к ним примешивалась горечь сознания, что он с одной рукой не сможет создать статуи, а если и сможет, то, наверное, весь огонь его творческого порыва растворится в трудностях техники исполнения – исполнения убийственно медленного. Вместе с горечью этой беспомощности был и страх – грозная разрушающая сила современной войны только теперь по-настоящему была осознана (здесь и далее курсив мой. – О. Е.). Страх не успеть выполнить своего замысла, не уловить, не остановить момента расцвета сияющей красоты Ирины уже в госпитале заставлял его часто беспокойно метаться на постели или на спать ночами в цепях бесконечных дум.

Лейтенант оказался на грани нервной болезни.

Далее следует рассказ профессора о встречах с лейтенантом, о совете пройти до конца, держась за ниточку туманных мыслеобразов. Путь в глубины слоёв собственного сознания требует от Леонтьева критического напряжения всех психических сил, мужества и стойкости. Лейтенант проходит его до конца – итогом становится большой лист, покрытый неровными строчками непонятных знаков: эти знаки скульптор увидел в конце своего мысленного пути по мастерской древнегреческих ваятелей и тут же по памяти зарисовал их. Родители деда у лейтенанта были родом с Кипра. Под влиянием потрясения герою стали доступны глубинные психические пласты, содержащие наследственную память. (К нейрофизиологии в целом и к теме наследственной памяти в частности Ефремов ещё вернётся в романе «Лезвие бритвы», в опытах с охотником Селезнёвым в главе «Камни в степи».) Призрак безумия обернулся победой сознания над психикой: сложнейший психический процесс герою удалось держать под контролем.

Зафиксированные оказались написаны «кипрскими письменами, слоговой азбукой, справа налево, как раньше писали в Элладе» и содержали рецепт размягчения слоновой кости до состояния воска. Лейтенант испытал чувство изумления, радости и торжества: он вспомнил «утраченный секрет древних мастеров». Итогом стала статуя из слоновой кости, которую профессор описал как «самое высшее совершенство целесообразности», которое и называется красотой.

При первой встрече профессор отметил «вымученную хмурость» на лице лейтенанта. Описывая последнюю встречу, нейрофизиолог говорит: «Рука художника ещё висела на перевязи, но это был уже совсем другой человек, и я редко встречал на чьём-либо лице столько ясности и доброты».

В романе «Час Быка», опубликованном в 1970 году, Иван Антонович Ефремов вводит понятие инферно. Война – самое инфернальное из событий человеческой истории, имеющее разрушительное влияние на человеческую психику. Путь преодоления инферно, оздоровления психики должен быть осознанным. Ефремов в рассказе «Эллинский секрет» показывает один из путей к этому – это путь через научные знания, напряжение творчества и любовь.

Рассказ «Юрта Ворона» написан в 1958 году. Главный герой его, геолог Александров, получил травму позвоночника и оказался парализованным. Способом, находящимся на грани науки и фантастики, он борется за право вновь стать здоровым человеком, за право трудиться и любить.

К событиям времён Великой Отечественной войны в произведении относится вставная новелла, посвящённая первой встрече Александрова и шофёра Вали, которая тогда дала обещание про необходимости сделать для Александрова всё, что будет в её силах.

События происходят в Тыве.

Автор называет точный год рождения Вали – 1924-й. Во время войны Валя стала шофёром – необходимо было заменить мужчин, ушедших на фронт. Девятнадцатилетней девушкой (стало быть, действие вставной новеллы происходит, скорее всего, зимой 1943–1944 годов) она отправилась на стареньком ЗИСе в пятисоткилометровый рейс по глухой таёжной дороге на далёкий прииск, который остро нуждался в муке.

Ефремов сам был хорошим водителем и механиком, отлично разбирался в устройстве машины и причинах возможных неполадок, сам во время Монгольской палеонтологической экспедиции водил машину в экстремальных условиях. Он с точностью механика описывает причины, которые привели к тому, что ночью в безлюдной тайге двигатель заглох, когда машина проехала уже большую часть пути до прииска.

Действуя с быстротой отчаяния, напрягая все силы, «думая лишь о том, как успеть в состязании с жестоким холодом», Валя пыталась с помощью стартёра завести мотор. Тщетно. Девушке грозила смерть от холода, мороз уже одолевал её, и она взмолилась о встрече с путником-мужчиной, который мог бы завести мотор замерзающей машины.

И этот роковой момент она услышала лёгкий хруст и пощёлкивание – приближение оленьих нарт. Из распадка вылетели высокие беговые нарты: геолог Александров, двадцатитрёхлетний начальник партии, мчался сквозь тайгу «с важными пробами из только что пройденной разведочной штольни».

Да, говорит Ефремов, есть фронт, а есть тыл, где люди совершают свой подвиг – одни в условиях лютой зимы разведывают новые месторождения золота, столь необходимого для страны, другие везут для рабочих хлеб. Это подвиг, значение которого нельзя умалять.

Геолог смог запустить мотор, слил весь нечистый бензин с иголками льда, заставил измученную девушку выпить спирту и поесть. Валя ободрилась, схватила геолога за протянутую ладонь и сказала:

– Нет такого, чего бы я не сделала для вас! Спасибо вам, хороший!
– Зачем, Валя! А вы? Разнёс бы меня Высокий Лес, и сидел бы я на дороге со сломанными нартами… и тут вы с вашей машиной! – Геолог обвёл взглядом девушку, такую маленькую рядом с огромной машиной, и заразительно рассмеялся.

Так просто, без пафоса, Ефремов выразил мыль о взаимопомощи, без которой немыслимо общее дело.

Валя смогла выполнить свой долг – доставить муку на прииск вовремя: «Сердечное спасибо суровых приискателей и ласковое гостеприимство явились наградой за пережитое...

Во вставной новелле из «Юрты Ворона» инферно предстаёт перед нами в виде необходимости, при которой женщина должна делать непосильную работу, и природных сил, которые сознательно преодолеваются бодростью и взаимопомощью.

Отдельно надо отметить момент синхронизации: нарты на ночной дороге появляются именно тогда, когда Валя оказывается в самом отчаянном положении и молит о помощи, призывая сильного мужчину, способного завести мотор.

Обещание, данное Валей в знак дружбы, подкрепляется спустя годы её реальной помощью: женщина-шофёр отвозит геолога вместо санатория к горе Юрта Ворона, где он будет бороться один на один с бессилием и смертью. И победит.

Третий рассказ, посвящённый тылу, – «Обсерватория Нур-и-Дешт» – написан в 1944 году, когда Ефремов уже вернулся из эвакуации в Москву. Как и в «Эллинском секрете», Ефремов продолжает традицию «Декамерона»: рассказ ведётся не от имени повествователя, а от имени героя, который вводится в произведение в самом начале.

Начало это – разговор в поезде, где из тыла после лечения едут «навстречу новым боевым судьбам нового, 1943 года» военный моряк и сосед его по купе, высокий молодой майор-артиллерист. Военный моряк выходит в коридор и думает «о неизгладимой суровости войны, на всё налагавшей свой отпечаток». По последующим словам мы можем предположить, что майор утверждал право человека на счастье и радость даже в дни войны, а соседи отрицали это право, видимо, говоря о необходимости все силы отдать борьбе за победу.

Безусловно, такое начало рассказа – отголосок частых разговоров на эту тему в тылу. Можем ли мы радоваться, когда на фронте ежеминутно погибают люди? Это важная психолого-философская проблема соотнесения личных чувств с массовым волением народа.

К моряку выходит майор-артиллерист, который при первой встрече поразил моряка сдержанной энергией и «упорной радостью жизни, надёжно прикрытой привычной выдержкой».

Майор Иван Тимофеевич Лебедев говорит так, как мог бы сказать сам Ефремов, – с позиций диалектики: «Мне понравилось, что вы утверждаете право человека на радость. Я думаю, ваши противники правы. Но правы, разумеется, и вы. Такова жизненная диалектика. Чувство радости сейчас реже других чувство приходит к людям...»

Неожиданно для моряка майор утверждает: «Человеческая радость иной раз зависит от совершенно необъяснимых на первый взгляд причин».
Майор рассказывает моряку историю, которая поражает слушателя настолько, что сознание его как бы раздваивается, «улетая в далёкую солнечную и просторную страну...».

Я приведу здесь первую, вводную часть монолога майора без сокращений, так как в ней задан важнейший вектор, который уже был намечен в рассказе «Эллинский секрет», – душевные травмы, оставляемые войной, то, что мы в начале XXI века называем посттравматическим синдромом, к которому следует относиться с максимальной серьёзностью. Как с ним справляться? Как лечить человеческие души? Ефремов первым в художественной литературе поставил этот вопрос. Завязка рассказа такова:

– Я был призван на третьем месяце войны, – рассказывал майор Лебедев. – Прошёл тяжёлый путь отступления в непрерывных боях. Семь месяцев пули и осколки снарядов врага щадили меня. Не стоит рассказывать обо всём пережитом… До войны я был геологом, поклонником непокорной нашей природы, мечтателем. Трудная для тихой души военная страда, разрушения и зверства, чинимые на моей родной земле полчищами захватчиков, едва не сломили меня. Но всё же я справился и скоро стал закалённым, подобно сотням моих боевых товарищей. И моя мечтательность, казалось, навсегда покинула меня. И сделался жёстким, мрачным. В душе осталась какая-то тяжкая пустота, – пустота, которая заполнялась только в боевых схватках с врагом, только удачными налётами моих батарей.
В марте я был серьёзно ранен и на несколько месяцев вышел из строя. После лечения в госпитале я получил отпуск и был направлен на отдых, на курорт в Среднюю Азию. Я протестовал, доказывал необходимость немедленной отправки меня на фронт, говорил о том, что совершенно одинок, – ничто не помогло.
Словом, в конце июля тысяча девятьсот сорок второго года я оказался в поезде, мчавшем меня по просторным казахстанским степям навстречу жаркому солнцу.

До санатория Лебедев не добрался: внезапно, по велению сердца, он решил поехать в пустыню – помочь в археологических раскопках, на которых работала экспедиция в составе всего трёх человек: профессора, аспирантки Тани – специалиста Института восточных языков в Ташкенте и её пятнадцатилетнего брата. Вместе они исследовали древнюю арабскую обсерваторию. Сотрудники ждали Семёнова, научного работника, который должен был помочь в раскопках, но Семёнов ушёл в армию. Помощь Лебедева оказалась кстати.

Летом 1942 года сотрудники ПИНа, находясь в эвакуации, занимались экспедиционными исследованиями в Средней Азии, искали следы древней жизни на планете. Вероятно, они тоже задавали себе вопрос, который произнесла вслух аспирантка Таня:

– Вам не кажется смешным после фронта, после этого, – она легонько притронулась к моей руке, висевшей на перевязи, – что люди занимаются сейчас такими делами? – Она смущённо взглянула на меня.
– Нет, Таня, – возразил я. – Я бывший геолог и верю в высокое значение науки. А ещё: значит, мы с товарищами хорошо защищаем нашу страну, раз вы имеете возможность заниматься своим делом, далёким от войны...

Описывая обсерваторию и местность вокруг неё, автор даёт слово профессору: «Здание для астрономических наблюдений, как видите, хорошо сохранилось. Ну конечно, бронзовые части дуги квадранта и другие приборы давно расхищены, ещё во времена монгольского нашествия».

Позже, отвечая на вопрос майора, почему обсерватория построена в таком пустынном месте, профессор говорит: «Работали здесь уйгурские астрономы, ученики арабских мудрецов. Ну а место-то стало пустынным после монгольского нашествия. Тут кругом развалины – следы поселений. Семьсот лет назад здесь, без сомнения, было богатое, населённое место. Чтобы устроить такую обсерваторию, нужно многое знать и уметь».

Война – Великая Отечественная – идёт далеко на западе от Средней Азии. Но здесь, на земле Семиречья, Лебедев встречается с последствиями великой войны прошлого – нашествия монголов, и видит разрушенную культуру, которая не смогла возродиться после погрома. Вспоминается пакт Николая Рериха в защиту культуры: Рерих говорил о невосполнимости культурных ценностей, об их хрупкости. Достаточно убить редких носителей высокой культуры и уничтожить её высшие проявления – и мы увидим картину, которую увидели археологи в Семиречье: опустыненная земля с развалинами обсерватории. Древние люди здесь смотрели в небо – будут ли смотреть в небо те, кто позже придёт жить на эту территорию?

Следом возникает вопрос: какой станет русская земля, когда она освободится от ига фашизма? Сколько лет понадобиться культуре, чтобы возродиться?

Занимаясь раскопками, день ото дня герой-рассказчик замечает, как меняется его мироощущение.

Сначала он говорит так: «Как удачно сложилась судьба, приведшая меня сюда! И что ещё нужно сейчас моей душе? Радостное чувство примирения с собой, с природой охватило меня».

Физическая нагрузка, купание в реке, ощущение здорового тела, разглядывание звёздного неба, интересные разговоры с профессором и Таней – всё это приводило к рождению нового мироощущения: «Словно из неведомых мне самому уголков души поднимались новые, свежие, как весенняя зелень, чувства – такие же бесконечно спокойные и светлые, как окружающая природа».

Подобно древним астрономам, жившим здесь семьсот лет назад, геолог обращает свой взгляд в звёздное небо, описание которого точно астрономически и про этом пронизано высокой поэзией:

Наступила ночь. Мы улеглись у костра. В зените чёрного купола над нами сияла голубая Вега; с запада, как совиный глаз, горел золотой Арктур. Звёздная пыль Млечного Пути светилась раскалённым серебром.
Вот там, низко над горизонтом, светит красный Антарес, а левее едва обозначается тусклый Стрелец. Там лежит центр чудовищного звёздного колеса Галактики – центральное «солнце» нашей Вселенной. Мы никогда не увидим его – гигантская завеса чёрного вещества скрывает ось Галактики. В этих бесчисленных мирах, наверное, тоже существует жизнь, чужая, многообразная. И там обитают подобные нам существа, владеющие могуществом мысли, там, в недоступной дали... И я здесь, ничего не подозревая, смотрю на эти миры, тоскуя, взволнованный смутным предчувствием грядущей великой судьбы человеческого рода. Великой, да, когда удастся справиться с тёмными звериными силами, ещё властвующими на земле, тупо, по-скотски разрушающими, уничтожающими драгоценные завоевания человеческой мысли и мечты.

В этом высказывании впервые у Ефремова звучит мысль о том, что движение в космос для человека возможно, если на Земле не будет проявления «тёмных звериных сил», которые препятствует созиданию. Лишь тогда, когда человек начинает пристально смотреть в небо, можно говорить о возрождении культуры, ибо небо – это великая мечта человечества. Неслучайно рассказ «Звёздные корабли» почти в самом начале включает в себя эпизод, в котором профессор Шатров посещает обсерваторию: «Обсерватория, куда приехал Шатров, была только что отстроена после варварского разрушения её гитлеровцами». Действие происходит сразу после войны, и читатель узнаёт Пулковскую обсерваторию. Если народ первым делом отстраивает обсерваторию и смотрит на звёзды, значит, его воля к жизни не сломлена!

В рассказе «Обсерватория Нур-и-Дешт» раскопки в пустыне имеют символическое значение: в лице профессора, аспирантки Тани, артиллериста Лебедева и пятнадцатилетнего отрока – брата Тани мы видим людей, стремящихся проникнуть к сокровенной тайне мира, найти Светящуюся чашу, которая была замурована в древности при постройке обсерватории в руднике царских красок. Краски мира начинают оживать в душах страдающих людей. Чаша с древнейших времён имеет символическое значение – здесь она символ древнего знания и приобщения к нему новых поколений людей, «светящаяся чаша давно минувших, но не умерших человеческих надежд».

В целом рассказ о поисках вазы насыщен глубочайшим символизмом. Если мы возьмём образ артиллериста Лебедева, то он отзовётся в названии месяца Ковус – по-арабски Стрелец: в этом месяце была окончена постройка обсерватории. Артиллерист (тот, кто стреляет) Лебедев смотрит на созвездие Лебедя, который сияет на небе, «вытянув длинную шею в вечном полёте к грядущему». (Этот символический аспект впервые отметил Н. Н. Смирнов.)

Будучи геологом, Лебедев разгадывает тайну места, находит ответ на вопрос, почему там так легко дышится: причиной становятся эманации радия. Но не всё так однозначно: «...здесь ожила моя душа, и она открылась… навстречу вам». Лебедев отвечает на вопрос о том, что способно вызвать человеческую радость: «Кто знает, может быть, в дальнейших успехах науки влияние радиоактивных веществ на нас будет понято ещё более глубоко. И кто поручится, что на нас не влияют ещё многие другие излучения – ну, хотя бы космические лучи».

В следующих словах артиллериста – мостик к рассказу «Звёздные корабли»: «Вот там, – я встал и поднял руку к звёздному небу, – может быть, есть потоки самой различной энергии, изливающейся из чёрных глубин пространства… частицы далёких звёздных миров».

Лебедев возвращается на фронт, чтобы бороться с фашизмом. И вести его будет уже не слепая ненависть к врагу, а зрячее чувство уверенности в победе человеческого духа над инфернальностью войны.

Итак, мы вспомнили три рассказа, которые отсылают нас к тому, что происходит во время войны в тылу. Война – инферно, последствия которого могут и должны быть побеждены – благодаря созиданию красоты, взаимопомощи людей, любви и способности человека обращать свой взор в космос.


Обращается ли Ефремов, не бывший на передовой, к описаниям сражений? Да. Можно определённо предположить, что у него было много встреч с военными, командированными или находящимися в госпиталях, он мог слышать различные истории фронтовиков.

Первое обращение – в «Звёздных кораблях» (1944): в начале рассказа профессор Шатров после окончания войны (заметим, что рассказ был написан ещё во время войны) ставит себе целью найти бумаги своего ученика Виктора, погибшего в великом танковом сражении (мы узнаём сражение на Прохоровском поле). Поиск этот не случаен: «Бывший ученик Шатрова, перешедший на астрономическое отделение, разрабатывал оригинальную теорию движения солнечной системы в пространстве». Сейчас эта теория могла стать подтверждением необычайного факты, который сообщил Шатрову другой корреспондент – китайский учёный Тао Ли, убитый в 1940 году фашистскими бандами при возвращении из экспедиции.

Фашизм убивает – в буквальном смысле – уничтожает людей – носителей научных знаний, как семьсот лет назад монгольскими ордами были уничтожены уйгурские астрономы. Будет ли поднято выпавшее из рук погибших знамя знания?

Шатров решается прорваться к потерянному знанию своего ученика, ныне заключённому в тетради, волею войны оказавшейся на Прохоровском поле.

Майор, командир покойного Виктора, лечившийся после войны в Ленинграде, согласился помочь профессору. Он уверил Шатрова, что танк, разбитый прямым попаданием, не горел, и надежда отыскать бумаги есть. На поле битвы они отправились в сопровождении группы сапёров.

«Стойте, профессор! Дальше ни шагу! – закричал отставший майор», – так Ефремов начинает описание спасательной экспедиции на место великой танковой битвы. В произведение оно включается в виде вставной новеллы – воспоминания Шатрова.

Описания поля боя поражает лиризмом, в котором звучат грозные трагические ноты:

Поле было полно буйной растительной жизни. Но там, в гуще некошеной травы, скрывалась смерть, ещё не уничтоженная, не побеждённая временем и природой.
Быстро растущая трава скрыла израненную землю, взрытую снарядами, минами и бомбами, вспаханную гусеницами танков, усеянную осколками и политую кровью...

Описание обгоревших мёртвых танков резко контрастирует с описанием буйной растительности. Но территория остаётся словно зачарованной, заколдованной – в траве скрываются мины: «Цветущее поле не пересекалось ни одной тропинкой. Ни одного следа человека или зверя не было видно в плотной заросли бурьяна, ни звука не доносилось оттуда».

Как ведёт себя герой, оказавшийся там, где он мог бы погибнуть и где погибли его боевые товарищи? «Майор взобрался на поваленный ствол дерева и долго стоял неподвижно. Молчал и шофёр майора». «Привычная выдержка» – вспомним мы слова, сказанные Ефремовым о другом герое – артиллеристе Лебедеве («Обсерватория Нур-и-Дешт»).

Шатрову вспомнилась надпись, которую размещали над входом в анатомический театр: «Это место, где смерть ликует, помогая жизни».

Оказывается, майор спустя несколько лет после сражения точно помнил, где находится танк Виктора и его собственный танк: эмоциональное восприятие событий настолько глубоко, что прорезает в сознании неизгладимые борозды:

– Где же тот танк... Виктора? – тихо спросил Шатров. – Я вижу только немецкие.
– Сюда посмотрите, – повёл рукой майор налево, – вот вдоль этой группы осин. Видите – там маленькая берёзка на холме? Да? А правее её – танк.
<...>
– Видите? – спросил майор и на утвердительный жест профессора добавил: – А ещё левее, туда, вперёд, – там мой танк. Вон тот, горелый. В тот день я...

Закончить майору не удаётся – сержант-сапёр докладывает, что разминирование тропы проведено.

Что скрывается за фразой «В тот день я...», читатель уже не узнает. Но вспоминается история поэта Сергея Сергеевича Орлова, который горел в танке, – на всю жизнь у него остались на лице страшные шрамы.

Описание танков, данное автором, чрезвычайно реалистично. Мог ли сам Ефремов видеть разбитые войной танки? Мог. И проезжая из эвакуации через Сталинград, и под Москвой – в районе боёв, и под Ленинградом.

Хочется цитировать весь текст без купюр – таким напряжением насыщены строки, в которых рассказывается о походе через заминированное поле к танку. Но вот ставший угрюмым майор и сержант влезают в танк, а Шатров взбирается на броню, заглядывает в люк:

Внутри танка воздух был душный, пропитанный прелью и слабо отдавал запахом машинного масла. Майор для верности зажёг фонарик, хотя внутрь машины проникал свет через пробоины. Он стоял согнувшись, стараясь в хаосе исковерканного металла определить, что было полностью уничтожено. Майор попробовал поставить себя на место командира танка, вынужденного спрятать в нём ценную для себя вещь, и принялся последовательно осматривать все карманы, гнёзда и закоулки.

Между основанием сидения и подушкой танкист заметил планшетку (масса эмоций – от надежды до предчувствуемого разочарования – и вновь к надежде – сосредоточены в этом эпизоде), в ней – серую тетрадь в гранитолевом переплёте:

– Нашёл! – И майор подал в люк планшетку.
Шатров поспешно вытащил тетрадь, осторожно раскрыл слипшиеся листы, увидел ряды цифр, написанные почерком Виктора, и вскрикнул от радости.

Лирической, почти песенной картиной завершается этот эпизод: «Поднявшийся лёгкий ветер принёс медовый запах цветов. Тонкая берёза шелестела и склонялась над танком, будто в неутешной печали. В вышине медленно плыли белые плотные облака, и вдали, сонный и мерный, слышался крик кукушки...»

Но сюжет «Звёздных кораблей» только начинает закручиваться. Шатров отправляется в обсерваторию, и в уста астронома Бельского автор вкладывает слова, который станут толчком для дальнейшего развития событий: «– Смотрите, смотрите! Вам как палеонтологу это должно быть особенно интересно. Ведь свет, который сейчас попадает к нам в глаза, ушёл от этой галактики миллиона полтора лет назад. Ещё человека-то на земле не было!»

Один из важнейших конфликтов, заложенных автором рассказа, – это конфликт между инерцией мышления и творческой его силой, рождающей новое знание. Ефремов тщательно исследует психологию творчества, в том числе и научного.

В начале рассказа автор так описывает Шатрова: «Он давно уже чувствовал вялость. Паутина однообразных ежедневных занятий плелась годами, цепко опутывая мозг. Мысль не взлетала более, далеко простирая свои могучие крылья. Подобно лошади под тяжким грузом, она переступала уверенно, медленно и понуро».

Шатров ещё до войны получил посылку от Тао Ли. Но только после войны он обрёл возможность действовать – тогда, когда нашёл тетрадь погибшего ученика. Посещение обсерватории, ощущение бесконечных, неизмеримых глубин космоса перевернуло его душу, заставило его ужаснуться и восхититься одновременно: ужаснуться холодной бездне космоса и восхититься жизнь – и её высшим проявлением – умом человека: «И Шатров понял, что впечатления, пережитые им ночью, вновь разбудили застывшую было силу его творческого мышления. Тому залогом открытие, заключённое в коробке Тао Ли...»

Главная идея эпизода поиска тетради Виктора – это идея необходимости сохранения знаний о мире – вершинной деятельности человечества. Знание – вот знамя Ефремова как человека Возрождения. В «Эллинском секрете» лейтенант пробивается к забытым знаниям, в «Юрте Ворона» геолог Александров стремиться оставить после себя новое знание о залежах полезных ископаемых и познать силы собственного организма, в «Обсерватории Нур-и-Дешт» археологи ищут разрушенные предыдущей, 700 лет назад прокатившейся войной знания. Потребность и необходимость поднять упавшее знамя – вот что делает научного работника подлинным учёным.

«Бухта Радужных Струй» (1942), действие которой происходит во время Великой Отечественной войны, является матрёшкой (рассказом в рассказе) и заключает в себе повествование о размышлениях профессора Кондрашова над особенными свойствами некоторых древних растений, а затем и сообщение морского лётчика Бориса Андреевича Сергиевского о реальном столкновении – в буквальном смысле этого слова – с таким растением.

Устами профессора Кондрашова автор постулирует: «А чудес, внезапных открытий в мире не бывает. Только один медленный труд познания, подчас тоскливый...» – и это утверждение вызывает у нас в памяти профессора Шатрова («Звёздные корабли»), который так же монотонно тянул свой научный воз.

Спонтанное решение отправиться на концерт в филармонию (заметим, филармония во время войны продолжает работать!), предложенное сотрудницей Женей Пановой, обернулось неожиданной встречей: в антракте к Жене бросился морской лётчик Борис Андреевич Сергиевский, оказавшийся её старым другом.

Заметим: лётчик всего три часа как приехал – и сразу пошёл на концерт в филармонию. Женя говорит: «Я всегда убегаю слушать музыку, когда на душе нелегко». Кондрашова музыка тоже успокаивает, смиряет его нетерпение.

Кондрашов случайно, по предложению Жени, оказывается на концерте, куда случайно же приходит её друг-лётчик. Ефремов настойчиво говорит нам, что настоящий исследователь должен быть открытым миру, внимательно относиться к случайным, казалось бы, встречам: они могут принести нежданные вести.

После концерта все втроём идут на квартиру профессора, и здесь лётчик рассказывает о своём путешествии. Женя убеждена, что только Кондрашов может объяснить необыкновенное открытие, сделанное лётчиком.

Уже в начале рассказа профессор радостно насторожился.

Сергиевскому было поручено на самолёте-амфибии доставить за Атлантический океан важный груз. Предстоял долгий беспосадочный перелёт, в том числе над вражеской территорией. Тщательно подготовленный полёт проходил на высоте семи тысяч метров – огромная для середины XX века высота, предельное испытание для пилотов.

В «Звёздных кораблях» – последствия великого танкового сражения. В «Бухте Радужных Струй» – сражение в воздухе, предвосхищаемое тревожным ожиданием: «Ещё полчаса, и начнётся опасный район. Там, в синеве безмятежного неба, рыскают немецкие воздушные хищники. Хотя высотный альбатрос и был оборудован четырьмя пулемётами, всё же встреча с проворными «мессерами» представляла грозную опасность...»

На исходе второго часа пути показались три неприятельских самолёта. Автор пишет: «Властная воля к борьбе соединила в одно целое маленькую группу людей, наглухо замкнутых в просторной кабине». Эта фраза побуждает нас вспомнить рассказ «Последний марсель» (о нём речь впереди), где шестеро моряков, так же замкнутых сначала на погибающем «Котласе», затем на спасательном плоту и позже на старинной каравелле, объединённых волей к борьбе, сражаются за жизнь.
Самолёт-амфибия набирает высоту, и преследователи остаются внизу: они не могут достичь потолка советского самолёта.

События развиваются динамично, однако автор использует описания окружающего как способ замедления действия – эти вставки усиливают напряжение. Казалось бы, опасная зона пройдена: «Всё дальше и дальше уходил самолёт, пересекая опасную зону. Курс был изменён. Взяв к югу, Сергиевский увеличил скорость. Ещё немного – и самолёт углубится в океан, оставив за собой район действия противника».

Воздушный бой – самый из скоротечных боёв – всё же произошёл:

Два вражеских самолёта, задрав носы, начали набирать высоту, а третий держался поодаль впереди, у изогнутого края плотного длинного облака. Время словно прекратило свой размеренный бег.
Всё последовавшее произошло как бы в одну секунду невероятного напряжения. Тупые хлопки пулемётных очередей, хлеставших самолёт поперёк фюзеляжа, едва донеслись сквозь шум моторов. Сергиевский наклонил машину и сильно бросил её влево. Одновременно заревели пулемёты обоих турелей. Ещё поворот – на миг в окне мелькнул «мессершмитт», углом падающий вниз; затем альбатрос понёсся с нарастающим рёвом вниз в пологом пике, быстро сближаясь с третьим вражеским самолётом. Снова взревели пулемёты – мимо лица Сергиевского пронеслось что-то горячее, брызнули во все стороны осколки, и альбатрос нырнул в густую белёсую мглу.

Точно и динамично описан дальнейший полёт обстрелянного воздушного корабля: поток бронебойных и разрывных пуль разбил переднюю часть кабины, второй пилот, радист и механик были ранены, важнейшее оборудование и радиоустановка разбиты.

Команда упорно боролась за живучесть самолёта, люди забивали пробоину в носу, чинили приборы и перевязывали раненых.

Но тут в дело вступила природа. Дальнейшее описание вызывает в памяти книги Антуана де Сент-Экзюпери «Южные почтовый», «Ночной полёт» и «Военный лётчик», где лётчик в хрупкой кабине противостоит природе. У нас нет данных, был ли знаком Ефремов с произведениями Сент-Экзюпери, до войны. Русские переводы появились гораздо позже. Может быть, кто-то из знакомых рассказал ему о французском писателе. Хотя дальние перелёты были в то время настолько популярны, что Ефремов мог самостоятельно заинтересоваться этой темой.

Сначала самолёт попал в многокилометровую толщу облаков, затем начался шторм:

Вот по окнам заструилась вода; потоки её хлестали по самолёту, лёгкая пена тумана уступила место мутной, серой водяной пелене. <...>
Тьма сгущалась. Самолёт вздрагивал от резких толчков. На высоте двухсот метров окна посветлели; машина выходила из облаков. Ещё пятьдесят метров – и внизу показались извилистые белые гребни волн. Океан продолжал бушевать. Под угрюмо нависшими тучами, в узкой щели между облаками и громадными волнами, самолёт, подобно настоящему буревестнику, прокладывал свой путь со стремительной силой.

Девятнадцать часов полёта – а земли всё нет. Оказалось, в ночной темноте самолёт с разбитыми приборами взял сильно к югу. Когда взошло солнце, пилот сумел определить местоположение, а затем на последних каплях бензина посадить самолёт на воду бухты, пронесясь над верхушками пальм и сломав несколько деревьев.

Самолёт был обнаружен катером береговой охраны, тяжело раненый радист и часть груза взяты на борт подлетевших гидросамолётов, в баки советской машины влито две тонны бензина. Два судна отбуксировали самолёт через проход в рифах в океан, чтобы он мог взлететь.

Рассказ лётчика включает описание необыкновенного эффекта радужных струй, увиденного в бухте, куда при посадке самолёта попали обломки пальм, росших на берегу.

Именно эти пальмы заинтересовали профессора Кондрашова.

Война – войной, а наука – наукой. Профессор догадывается, что за растение вызывает дивный радужный эффект: это эйзенгартия, существовавшая на земле не менее шестидесяти миллионов лет назад. «Дерево жизни» средневековых учёных, «коатль» ацтеков.
Рассказ заканчивается тем, что лётчик пьёт предложенную ему профессором воду из бокала, сделанного из «дерева жизни». Мы понимаем, что рассказ лётчика о необыкновенной пальме явился эликсиром жизни для профессора Кондрашова, к которому вернулась творческая радость и сила мышления.

Стихия земли воплощена в «Обсерватории Нур-и-Дешт» и в эпизоде «Звёздных кораблей», стихия воздуха – в «Бухте Радужных Струй». Стихии моря полностью посвящён рассказ «Последний марсель» (декабрь 1941).

Ефремов, сам моряк, отплававший две навигации (одну – на Дальнем Востоке, вторую – на Каспийском море), в первых же строках одушевляет судно: «Корабль умирал. Море, несколько часов тому назад покорно нёсшее его на себе, теперь врывалось в него с глухим плеском. Горячее сердце судна остыло и смолкло, в машинном отделении воцарилась гробовая тишина».

«Котлас» – небольшое транспортное судно, совершавшее шестой рейс из Америки в СССР. Иван Антонович имеет в виду, по всей вероятности, арктический конвой PQ-6, который отправился из Исландии 8 декабря 1941 года и прибыл в Мурманск 20 декабря 1941 года. Грузовые суда, перевозившие товары по ленд-лизу, сопровождались военными кораблями. Фашисты стремились не допустить прохождения караванов, совершали регулярные нападения с воздуха и с подводных лодок. Такому нападению подвергся и шестой конвой.

Продолжая мотив одушевлённости корабля, Ефремов пишет:

Если бы корабль мог говорить, он рассказал бы, как в солнечной синеве погожего осеннего дня появились фашистские бомбардировщики и завязался бой. «Котлас», один из «малышей» каравана, шёл в числе концевых кораблей. Грязно-серый «юнкерс», круживший вначале над головными крупными кораблями, неожиданно отвернул и, задрав хвост, ринулся на «Котлас». Зенитка бесстрашно встретила ревущее чудовище, но «Котласу» не повезло. Одна бомба, сокрушив гакаборт, разорвалась под кормовым подзором, подбросив судно так, что исковерканный руль на секунду повис в воздухе; другая через полуют проникла в заднее отделение кормового трюма. «Котлас», потеряв руль и винты, под угрозой затопления топок стравил пар.

В «Юрте Ворона» – история возникновения неисправности у ЗИСа. В «Звёздных кораблях» нас поражает точность описания танков, замерших на поле боя. В «Бухте Радужных Струй» мы читаем детальное описание устройства самолёта. В «Последнем марселе» – в приведённом эпизоде и далее – мы видим точные технические подробности работы корабля, далее – устройства парусного судна. Ефремов любил технику, хорошо разбирался в ней. Точность в описании деталей рождает доверие к автору и к сюжету произведения. В случае рассказов Ефремова, какими бы невероятными они ни были, мы верим автору безусловно – так, как верили ему сотни тысяч читателей.

Итак, «Котлас» взят на буксир кораблём охранения. Поднимается ветер. Команда упорно борется с обрывами перлиня. Но тут в небе появляется самолёт-разведчик. Вслед за ним прилетают бомбардировщики и атакуют и транспорт, и сторожевик:

Сторожевик получил две пробоины и, приняв сотни две тонн воды, осел носом. Бомбардировщики старались уничтожить корабль охранения, справедливо полагая, что без него беспомощный «Котлас» всё равно не уйдёт. Израсходовав тяжёлые бомбы, фашисты бросили на палубу «Котласа» лишь несколько осколочных, а затем секли оба корабля пулемётными очередями. При этом погибли капитан «Котласа», боцман и несколько моряков; некоторые были ранены.

Сторожевик вынужден уходить один: он больше не может буксировать «Котлас», он сам в опасности. Капитан сторожевика предлагает затопить «Котлас», но старпом транспорта, заменивший убитого капитана, отказывается. С ним решают остаться пять моряков, не получивших ранения:

Они захотели продолжать борьбу за живучесть гибнущего корабля, надеясь на скорый приход эсминца конвоя.
Сторожевик ушёл, взяв на борт раненых с «Котласа». Моры было пустынным, и таким же пустым, покинутым казался «Котлас», медленно дрейфовавший на зюйд-зюйд-ост. Рация на нём больше не работала, паровые донки не могли откачивать воду, свет отсутствовал. В сущности, это был лишь холодный труп корабля, еле державшийся на воде. Но с ним остались шесть моряков.

Всё написанное до этого абзаца – лишь пролог. Завязка – в том, что на погибающем корабле остаются шесть моряков. Назовём их имена.







Иван Антонович серьёзно изучал события Русско-японской войны 1904 года, внимательно читал роман Алексея Силыча Новикова-Прибоя «Цусима», впервые опубликованный в 1932 году. Новиков-Прибой работал над романом до 1940 года.

В описании двух налётов бомбардировщиков и действий команды корабля Ефремов держится в рамках русской морской прозы, высокие образцы которой даны в произведениях Константина Михайловича Станюковича и Новикова-Прибоя.

В завязке, в размышлениях старпома, появляется особая, чисто ефремовская тема – тема не просто физического спасения, но и спасения знаний.

В этом рассказе она связана с темой дружества.

Этот фрагмент особенно важен, поэтому процитирую его здесь:

Волна плеснула, слабо звякнула дверца шпигата. Этот звук напомнил старпому картину недавних похорон погибших в бою товарищей и капитана «Котласа». Ильин любил капитана, и мало кто на судне знал о задушевной дружбе, связывавшей обоих. У старпома снова защемило сердце, как в тот момент, когда он наклонился над смертельно раненым капитаном. В последний раз заглянул он в глаза друга, которые вдруг потеряли обычную серьёзность и смотрели на старпома по-детски открыто и ясно. Побелевшие губы разжались. Ильин уловил слабый шёпот: «…вам… Вы сохраните для…» Старпом так и не узнал, говорил ли капитан о корабле или о своей заветной тетради.

В этой тетради капитан писал историю русского флота – особую. Капитан делил всю историю на три части:

Одна – это военный флот, имеющий большую официальную историю. Вторая – торговый флот, такой истории не имеющий. Длинная цепочка тянулась от царствующего дома (тут капитан пускал крепкое морское слово) до хозяев. Кому здесь было историю писать? Однако русский торговый флот рос и развивался, давал замечательных моряков, и тут он никому, кроме как русскому народу, не обязан. О нём вы прочтёте в разных произведениях, учебных и литературных. Но уже совсем никакой истории не имеют те русские моряки, которые не нашли себе места в царской России и вынуждены были уйти на чужие корабли. Об этих подчас замечательных моряках ничего не известно, истории они никакой не имеют. Пробел этот я пытаюсь заполнить. Ведь я – из старинного моряцкого рода и много знаю такое...

Возможно, в образе погибшего капитана Ефремов отразил черты своего друга парусного капитана Дмитрия Афанасьевича Лухманова (1867–1946). Рассказ «Катти Сарк» родился именно из общения автора с Дмитрием Афанасьевичем.

Моряки долго боролись за живучесть судна. Когда же момент стал критическим, старпом, не поднимая головы, сказал, что надежды сохранить корабль больше нет. Судно отнесено ветром к берегам Норвегии, захваченной немцами. Шлюпки разбиты, а спасательные плоты могут только дрейфовать. Подобрать могут только враги. Моряков ждал плен.

Драматичность момента подчёркивает ремарка автора: «Шестеро моряков стояли лицом к лицу с невыносимой для мужественных людей судьбой – погибнуть без борьбы». Но покончить жизнь самоубийством – на это моряки тоже не были согласны. Судьбу решили слова кочегара Курганова: «...в плен нам нельзя, а умирать так тоже неладно. Надо прибиваться к берегу. Высадимся и будем биться... Я уж себя меньше чем за десяток не продам. А патроны кончатся – с этим всегда успеем...»

«Словно горячим ветром пахнуло на моряков от слов кочегара. Смерть в бою не казалась тяжкой», – пишет автор. И команда начала спешные приготовления к спуску плотов. Погрузили продукты, оружие, патроны, компас, фонарь, судовой журнал и карты района. Напоследок старпом поспешил в капитанскую каюту, нашёл и «бережно завернул толстую тетрадь в клеёнку». Тетрадь капитана была убрана вместе с картами и журналом в жестяной ящик.

Так старпом принял на себя ответственность не только за жизни подчинённых, но и за сохранение редких знаний.

Едва связанные плоты успели отойти от корабля, «Котлас» погиб.

Далее следует крутой поворот сюжета.

В тумане моряки очутились в норвежском фьорде, где причалили к старинному паруснику, поднялись по лестнице и встретились с норвежцем, охранявшим парусник. Норвежец объяснил, что они попали в рыбачий порт, и предложил неожиданный план: с помощью рыбаков шестеро русских выйдут в море и попытаются встретиться с английским судном – лишь союзники могут спасти русских. Это единственная надежда. Остаться в посёлке – значит, подвергнуть смертельной опасности всех местных жителей.

Так неожиданно для себя шесть русских моряков с парового судна встали перед необходимостью управлять большим парусником. Единственный, кто разбирался в этом, был сам Ильин. Остальным надо было учиться на практике.

Ночью норвежцы поставили паруса, попрощались с русскими, и старая бригантина вышла в море. Ефремов с любовью описывает начало плавания, когда моряки осваиваются с парусами. Старпом поражается, «как могли так долго храниться в памяти все эти подробности прямого парусного вооружения», и с гордостью говорит товарищам: «Поплавать так два месяца – лихими парусниками стали бы!»

Но вот начинается шторм, и бригантине приходится туго. Лопаются перепревшие паруса, мачты начинают шататься в своих гнёздах, через возникшие щели поступает вода.

В «Бухте Радужных Струй» мы читаем описание шторма – и в «Последнем марселе» тоже. В «Звёздных кораблях» Ефремов описывает не просто шторм, а цунами. Эти картины роднит точность и образность: «Голос приближающегося шторма обладал тягостным и зловещим очарованием. Исполинская мощь его готова была обрушиться на старую бригантину, метавшуюся в волнах...»

(Описания Ефремовым различных проявлений стихий, в том числе водной стихии, ещё ждут своего исследователя.)
Итак:

Бригантина под единственным уцелевшим марселем неслась по бурному морю. <...>
Старпом вместе с Титаренко, обливаясь потом под мокрой насквозь одеждой, крепко держали штурвальное колесо. Штурвал сопротивлялся, и малейшая неверность руля грозила немедленной гибелью. Ильин старался угадать в неистовом танце волн ту линию, стремясь по которой судно, как балансирующий над пропастью человек, могло надеяться сохранить своё существование.
Остальные моряки, изнемогая от усталости, беспрерывно качали помпы: вода в трюме – из разошедшихся швов – быстро прибывала. Никто не испытывал страха: слишком яростна была борьба за жизнь.

В этот момент повествование неожиданно обрывается.

Далее автор применяет часто употребляющийся в кинематографии приём, который в некотором роде можно назвать параллелизмом, или «А в это время...»

А в это время сравнительно недалеко от каравеллы, в том же море, в тот же самый шторм, который характеризуется как «бал сатаны», движется английский крейсер «Фирлесс» («Бесстрашный»). У читателя создаётся ощущение, что начался совсем новый рассказ.

Ефремов использует приём контраста: на борту крейсера мы видимо совсем иную картину, нежели на мчащейся среди разъярённых волн бригантине. В кают-компании ярко горел свет, «большинство свободных офицеров собрались здесь, расположившись в удобных позах».

Офицеры затевают спор о том, представителей какой нации можно назвать лучшими моряками в мире: норвежцев или англичан. Называют также японцев и даже турок.

В этот момент в кают-компанию входит сменившийся с вахты офицер. Это Кэттеринг, пользующийся у команды особым уважением: до войны он работал в архиве адмиралтейства по поручению Парусного клуба и знает множество морских историй – «старинных рассказов». (Читатель сразу вспомнит капитана «Котласа», старавшегося сохранить для потомков истории русских торговых моряков, вынужденных плавать под флагами других стран. Погибшего капитана и Кэттеринга роднит интерес к истории, понимание её ценности.)

К вошедшему обращаются с просьбой быть судьёй в разгоревшемся споре. Кэттеринг предлагает сначала выслушать его рассказ, а потом решать.
Далее следует короткая вставная новелла, которая обладает эффектом не просто параллелизма, но – более: синхронизма. Она так важна в структуре произведения, что приведём её полностью.

В числе других документов я обнаружил интересный рапорт полковника индийских колониальных войск Чеверленджа и сублейтенанта флота его величества Губерта о причинах гибели трёхмачтового корабля Ост-Индской компании «Фэйри-Дрэги» в тысяча восемьсот семнадцатом году. Этот корабль попал в большой циклон в Индийском океане. Шквал налетел так внезапно, что рангоут корабля был сильно повреждён, груз сместился в трюмах вследствие крена. Только опытность искусного капитана и героическая работа матросов вывели «Фэйри-Дрэги» из крайне опасного положения. К несчастью, шквал был предвестником страшного циклона, противостоять которому повреждённый корабль уже не смог… <...> Когда разбитый корабль уже погружался в океан, – возобновил Кэттеринг рассказ, – с него заметили бриг неизвестной национальности, шедший тоже на фордевинд и догонявший тонущий «Фэйри-Дрэги». Неуклюжий широкий корпус судна временами весь исчезал в колоссальных волнах, виднелись только верхушки его двух мачт. Судно шло под единственным парусом, не соответствующим силе циклона, – нижним марселем. Поражённые благополучным состоянием судна, моряки тонущего корабля дали сигнал бедствия. Неизвестный бриг стал осторожно приближаться к «Фэйри-Дрэги», но тут «Фэйри-Дрэги» пошёл ко дну...

В этот момент в кают-компанию входит старший офицер, требует виски и объявляет: «В море парусник неизвестной национальности, под одним марселем, идёт на фордевинд, как и мы».

– Что такое, сэр? – вскочил Кэттеринг. – Уж не чёрное ли двухмачтовое судно?
Теперь настала очередь старшего офицера изумиться:
– Вы угадали, Кэттеринг! Будь я проклят, если знаю, каким образом. Ему плохо приходится.

Все офицеры поторопились посмотреть на странный парусник.

Когда шторм утих, англичане смогли поднять спасательную шлюпку с встреченной бригантины. Офицеры почтительно расступились перед шестью русскими моряками. Те ушли переодеваться и спать, а Кэттеринг досказал свою историю, которую судьба уже рассказала за него: бриг «Ниор» был французским судном, «но команда была русская, и вёл бриг после смерти капитана-француза русский помощник. Русские моряки тогда показали изумительное искусство». Команда «Ниора» сумела спасти часть команды «Фэйри-Дрэги» и справилась с циклоном.

Кэттеринг же подводит итог спора, отвечая на вопрос, как континентальный народ оказывается способен к морскому искусству:

Мне кажется, тут дело в особых свойствах русского народа. Их всех европейских наций русская сформировалась на самой обширной территории, притом с суровым климатом. Этот выносливый народ получил от судьбы награду – способности, сила которых, мне кажется, в том, что русские всегда стремятся найти корень вещей, добраться до основных причин всякого явления. Можно сказать, что они видят природу глубже нас. Так и с морским искусством: русский очень скоро понимает язык моря и ветра и справляется даже там, где пасует вековой опыт.

Так Ефремов из рассказа о необыкновенном подвиге русских моряков устами нашего извечного друга-соперника делает вывод об особенностях всего народа.

Что же случилось с отважными моряками? «Фирлесс» остановил пароход, шедший из Англии в СССР, и шестеро товарищей отправились на родину. Автор не упоминает больше о заветной тетради капитана, но нам понятно: тетрадь сохранилась. Старпом Ильин не даст ей пропасть. Он принял эстафету капитана.

К отмеченным художественным особенностям рассказа надо добавить кольцевую композицию: незадолго до гибели «Котласа» кочегар смущенно обращается к Виктору Метелицыну, третьему помощнику, с просьбой спеть. Виктор поёт:


На этих словах голос певца обрывается.

В последних строках рассказа Виктор вновь поёт ту же песню – но на этот раз без звенящей печали в голосе, и заканчивает не произнесённой при первом исполнении строкой:


Обратимся к основному вопросу статьи: как же преодолевается инфрено в этих рассказах?

Преодолевается благодаря спасению знаний и творческой силе мысли – независимо от национальности учёного. Благодаря научному поиску, товариществу, мужеству и воле к борьбе.

В романе «Час Быка», в сцене, где Фай Родис в подземелье просматривает материалы о прошлом Земли, о чудовищных войнах и массовом уничтожении людей, мысль о том, что война есть проявление инферно, звучит в полную силу. Но впервые эта идея прозвучала в рассказах Ефремова, написанных во время Великой Отечественной войны и после неё. Работая над рассказами, через творчество автор сам преодолевал чудовищное притяжение инферно и помогал в этом читателям, задавая векторы преодоления: научная мысль, творчество, товарищество, воля к борьбе и любовь.

Сентябрь-октябрь 2024.