Горы и море


Николай Смирнов

Куй… гук… Куй-гук! Куйгук…

Седая древняя мощь, полная суровости и немногословной власти. Сердцевинная вибрация гор. Неукротимость бурлящего вала и аскетизм окаменения. Куйгук!.. Ударяющее в нёбо варганное послевкусие уползает в основание черепа…

Час за часом неуклонно движемся мы по петляющей тропе. Через глухие леса, над таинственными обрывами к невидимым гремящим внизу речушкам, через разбросанные с небрежною живописностью камни и валуны, то сплошь покрытые мхами, утопающие в бруснике, то изрисованные разноцветным лишайником; через напористое журчание прозрачной зеленоватой воды, бьющейся о преграды камней. Через ковры прошлогодних кедровых игл, обсаженные кустами кровавой малины и тугой набухшей жимолости, через лестницу корней, вьющуюся между сизыми, розово-фиолетовыми соснами, источающими янтарную смолу. Всё теснее сжимаются… и разжимаются горы. Всё непостояннее и извилистей тропка.

Выходим из леса, оказываемся над густо-бирюзовой рекой, кипящей снежно-белыми бурунами. Буруны эти – словно дрожащие в предстартовом азарте спринтеры, вот-вот готовые сорваться и умчаться по волнистым стремнинам. Но удел их – вечно быть наготове, подталкивая текучую воду. А вода неостановима, вода стремительно парит, с чарующей лёгкостью перебегая по напряжённо дрожащей серебряной чешуе…

Продираемся сквозь субальпийский кустарник, десяток метров вверх – альпийские луга, переходящие в серо-фиолетовые сыпухи и гребни осыпавшихся диких скал. Вниз – остаточные деревца и влажная трава по плечо. Призывный аккорд климатических зон постепенно сообщает происходящему черты нереальщины, сновидческой и кружащей. Словно там, за ребром недалёкой гряды, – край мира, игрушечный космос Маленького Принца.

Груз стереотипных реакций и восприятий сметается пыльной трухой. Глазу просто не на чем остановиться. Любой из десятков окружающих нас природных феноменов в иных условиях мог бы стать объектом пристального изучения, любования, со-всех-сторон-фотографирования. Каждый крупный камень, необычное дерево, живописный пригорок, цветок или ягода – всё привлекает луч внимания. Здесь это не возможно. Потому что необычно, нереально – всё. Душа не расслабляется, смакуя только что увиденное, а кричит от нестерпимого наслаждения. Чтобы через несколько минут взвиться в удвоенном экстазе.

Слово «нереальщина» уже никак не подходит к выражению того, что мы узреваем. Нереальщина уже была. А здесь выточенной по законам золотого сечения друзой – н е б ы в а л ь щ и н а.

Линии вчувствования, привыкшие бездумно скользить по мёртвым прямоугольникам городских пейзажей-протезов, наливаются разноцветной лимфой, будто нервюры крыльев новорождённой бабочки. Тут ни к чему воля и постоянное стимулирование замирающей в вязкой среде энергии. Мир ежеминутно рассыпается, словно в детском калейдоскопе, и всякий раз выстраивается ещё более причудливой конфигурацией. Происходит стремительное смещение центра тяжести всего моего существа, попавшего в зону искрящейся турбулентности многоплановых эстетических гравитаций. Спираль насыщенного диалога раскручивается с чарующей лёгкостью. Живая эстетика окружающего мира пробуждает древние пласты психики и отражается вовне живой этикой умной радости и благословления.

В причудливой оптике Алтая глаз обманывается, постоянно принимая мелкие детали за отдалённые великаны, а подлинных гигантов словно приближая вплотную. «Дао приближает далёкое, удаляет близкое…» – всплывает и уносится на куйгукских волнах тихий шелест памяти вечного. Нет инерции, мир пульсирует, играет и дышит. Он величествен и снисходителен.

Известняковая глыба, будто ершовская чудо-юдо-рыба-кит, покрыта ковром мхом – тёмно-зелёного и замшевого, белого и стеблистого, салатового с красными основаниями; над ними возвышается чернично-брусничное царство… по этим джунглям снуют мелкие существа, и кажется очень странным не увидеть маленьких человечков. Обрывы, расщелины и скальные выступы… Тридцатисантиметровые сосны возвышаются раскидистыми ветками, цепляются конями за породу. За этим полигоном жизни вдесятеро более крупный монолит, за ним – стометровая пирамида ссыпавшихся булыжников у основания горы. Выше – гора. В чём отличие? И ответ выскальзывает из рук.

От красавицы Катуни, ещё не слитой в объятие-Обь со спокойным размеренным Бием, мы шли к Мульте, прослеживая позднее детство сияющей стихии воды, после углубились в раннее детство, идя вдоль Куйгука. Посыпался частый дождь, облака повисли на кончиках деревьев. И вот – момент зеро – водопад. Рубеж, покрытый тайной рождения, воплощения. Мощь мира, приветствуя новую силу, манифестирует себя громадами скал, иссаженных жизнью, дремучими волнами корней могучих кедров; ладони гор рождают долину, бережно и строго направляя первые изъявления чистой незамутнённой стихии. Она искрится ламиллярной бронёй, пылающей холодным серебром, звенит, струясь через бирюзовые и светло-салатовые камни; набирает опыт радости многообразия и титанического изящества открывшегося мира.

Тут и там разбросаны стоянки, отмеченные аккуратными кострищами. Дождь стихает, и мы обустраиваемся в объятиях могучих корней, словно по комнатам раскладывая между ними походные принадлежности; разводим костёр. Огонь – вечный соперник воды, вздыхает глубоко и пышет нестерпимым жаром, сияя каплями вспыхивающей смолы. Танцует прозрачно-оранжевая корона, взывает к царской вертикали человеческого духа и магически заклинает дремотную древесную власть раскоряченных витых исполинов. Огонь делает нас не случайными свидетелями древнего волшебства, но творцами, полными власти, эмиссарами новой геологической силы.

Тяжёлый нож с пяти шагов по рукоятку глухо входит в выжженное дупло засыхающего кедра. Вокруг рыщут любопытные бурундуки. Встречаются огонь, вода и земля – в котелке томится взвар из живой, только что со звёзд, куйгукской воды. В нём собраны лакированные листья брусники и духовитые – чёрной смородины, золотистые, мажущиеся пыльцой цветки курильского чая, сдвоенно выпирающие ягоды жимолости, корявые, жухлые с прошлого года листы бадана, курага, чернослив, лимон… Густой непрозрачно-малиновый напиток по составу, способу и месту приготовления, а главное – по оказываемому эффекту напоминает волшебное зелье. Природа богата и щедра. Энергия распирает после шестичасового перехода, все чувства обостряются, а эмоции успокаиваются.

…Когда я встречал рассвет на высоте одиннадцати тысяч метров, то наблюдал удивительную картину, невозможную для наземного наблюдателя. Рассветные цвета расслоились плотной гуашью – чёткими контрастными линиями вытягивались они вдоль неохватного горизонта. Красный, оранжевый, жёлтый, зелёный… Приземлённость топит, ретуширует краски, смешивает их прихотливыми сочетаниями и формами. Там, где истончается пелена атмосферы, разнотравье цветов и звуков будто стекается в центр бронзовой чаши, и чистые резкие тона ритмично наполняют пространство вибрациями вечности.

Теперь же, выходя в стратосферу собственного естества, я то же самое проживаю внутри. Иерархия вложенных в человека огней и теней сама собой выстраивается по магнитам осевых меридианов, пронизывающих все структуры бытия.

На одном дыхании поднимаюсь по склону с места стоянки, дабы охватить взглядом общую панораму.

Величественная картина распахивается передо мной. Прямо напротив – сколы и рубленые массивы горной длани, сжимающей узкую долину, словно сфокусированный луч. Каждая грань и линия бесконечно множится и отражается, дробится бесчисленными аккордами – и взмывает ввысь в едином устремлении. Слева гремит двадцатипятиметровый водопад, и новорождённая речка тут же прячется за плотную бархатную занавесь вплотную к берегам подступающего кедрача. В просвете его хорошо видна наша палатка, сообщая всему пейзажу звенящую антропоморфность. Крошечная деталь совершенно меняет смысловые поля, иначе натягивает струны пространства. Как же немного надо человека, чтобы всё зазвучало иначе.

…Мы стоим перед водопадом, стекающим из ниоткуда. Что выше – мы слыхом слыхивали, но никогда не видывали. Необходимость шагнуть в это запределье накапливается, словно электричество перед грозой. Хотя кажется, что дальше – уже некуда, что мир сгущён до предела и начинается именно здесь. Странное ощущение начала начал, рождения… и это таинство неустанно творится на наших глазах. Где-то выше происходит мистерия собирания, фокусировки той энергии, что изливается в мир беспрерывным потоком.

Начало мира…

Древние стихиали стерегут судьбу новорождённой, предупреждают, выстраивают. Нельзя не изменившимся приблизиться к истокам. И мы отзываемся, проходим выведенную наружу матрицу собственного трансперсонального опыта.

Забираюсь по крутым тропам, переваленным цветастыми глыбами известняка, – вплотную к грохочущей кипящей струе. Чтобы ненароком не соскользнуть, ногой упираюсь в матово-чёрный камень, словно измятый ладонями медитирующего скульптора. Спиной жмусь к шершавой холодной стене. Вода хлещет в трёх шагах, сделать которые невозможно.

Водопад ниспадает гремящим потоком, с торжеством разбрызгивая радужные искры. Замечаю на высоте двух метров крошечную приступочку и тёмный лаз, прямым лучом пробивающий незыблемость скалы. Так интуиция пронзает косные толщи бесконечных напластований майи. Нет сомнений, вопросов, просто должно пройти через это, получить телесный, зримый опыт движения духа. Духа, стремящегося познать самоё себя, оглянуться сквозь пелену катастрофы воплощения – т у д а…

Дух не вмещается в тело, но путь для него ещё не проторён. И только телом сейчас можно проложить дорогу дальше.

Проход узок и низок, но пробраться можно. Ребро камня нависает в середине, заставляет пригибаться, через тело смиряя земное Я перед тем, что ему будет открыто. И сразу дальше – невысокий плоский камень, на который необходимо встать. Утомлённое тело невольно распрямляется и… голова бьётся о внезапно надвинувшийся вниз потолок. Его нельзя увидеть, ребро сверху казалось тонким. Только внутренним чутьём, пониманием логики кармы и путей духовного роста можно было ощутить новое препятствие. Так через тело духом постигается логика мироздания. Не человек это придумал, не разумением людским создана долина, деревья, горы вокруг, конкретно этот лаз. Это человек – плоть от плоти подлинного, неиспорченного, это он в духе воспроизводит структуры мира, поднимаясь тем самым н а д миром…

Над водопадом озёра – резервуары будущей жизни. Недвижимая, гладкая как стекло вода наполняет пригоршню скальной долины. Едва разомкнутым кольчужным кольцом сведены здесь жёсткие пальцы гор. В разъём этот и устремляется с обезумевшей страстью вода, та самая вода, что ещё в полуметре от обрыва блазнилась застывшим продолжением камня. Так полная тишь предвещает грозу, а самое тёмное время – перед рассветом. Каменные пальцы сведены столь плотно, что кажется естественным без напряжения перепрыгнуть на другой берег – около двух метров горловины портала. Но можно – не значит нужно. А когда станет нужно – тогда будет можно.

В малое озеро вода наливается из большого – весело бежит по крутым перекатам. Плоские плиты изрубленного берега увесистыми ломтями погружаются под воду. Ажурная сказочность ельника вбирает в себя в малом масштабе и невиданной концентрации все красоты нижнего мира. В озёра вода стекает через целую систему проток и мелких водопадиков, словно ручейки духа стекаются в ноосферу пред воплощением чьей-то великой судьбы. А они, в свою очередь, рождаются там, где неустанно тает высокогорный лёд, плавящий свои звёздные кристаллы-скрижали во всепроникающую антропоморфную субстанцию – душу планеты. Над снегом же и льдом, невесом, невидим и неслышим, явственно струится столб уходящего ввысь спирального вихря ритмичной пульсации космоса. Подгибаются ноги, и глохнешь, пытаясь постичь судьбу этого пульса. Столп беззвучно ахающей вниз беспредельности…

Так через восхищение души, которая, полуослепшая и полуоглохшая в миллионной скученности мегаполиса, вспоминает о подлинном и отзывается на него безусловно, тянется, словно цветок к солнышку, так через это восхищение, счищающее налипшие на ножны жир и грязь, с хрустом высвобождаются миллиметры переливающегося радужными сполохами клинка духа.

Тут не на чем обосноваться заумным дискуссиям о вкусах и эстетических предпочтениях, отчуждённым мнениям людей-атомов, постмодернистской шелухе. Всё существо отзывается восторгом, трепещет и впитывает живительную солнечную истину. Простота, красота и бесстрашие, которые просто есть. Которые есть красота, безусловно воспринимаемая, помогающая понять законы прекрасного, равно действующие для человека, его поступков, отношений, произведений искусства – всей полноты человеческой жизни.

Слёзная дрожь растекается по телу.

Внезапно нахлынул секущий, почти горизонтальный ливень. Он, как и сумасшедший ветер с ледника, – отражение внутреннего состояния; но и пристальный испытующий взгляд горного духа! Куйгук указывает в пришедших пальцем властно и сурово. Ты кто? Зачем ты здесь?

Кажется невероятным, но по озеру бежит частая рябь, плещет неохотным прибоем. Ледник затуманен быстро ползущими облаками, словно красный угол занавешен перед непрошенными гостями.

Но мы не уходим. Опыт вчерашнего дня не помог в обнажённости запределья, но шагнуть через ступень было бы вовсе невозможно. Уходит пылкое восхищение творчеством стихий. Рождается отрешение и внутренняя тишина, полные почтения и бережности.

Бело-серый язык уставшего ледника моментально вспыхивает, озаряя пространство вокруг разбрызганным сиянием. Так горы приветствуют бесшумное оплодотворение космосом. Сам собой в глубине сознания негромкой упругой струёй пробивается голос Высоцкого: «Ты идёшь по кромке ледника, взгляд не отрывая от вершины. Горы спят, вдыхая облака, выдыхая свежие лавины». Лапы спускающихся вниз отрогов стискивают скальную чашу, заполненную первородной водой.

Обломки светло-зелёных глыб расписаны кольцами лимонно-жёлтого лишайника. Кое-где они перемежаются остроугольными тёмно-бирюзовыми останцами, разукрашенными тонкими серебряными разводами. Десятки тысяч этих камней рождают сюрреалистическое впечатление лунного ландшафта.

В городских условиях каждый шаг по этому курумнику невольно сопровождался бы страхами и сомнениями. И есть от чего! – стоит оступиться один лишь раз – последствия могут быть самыми плачевными. Здесь же рассудочная осторожность конвертируется в ежесекундную бдительность дикого зверя, принимающего окружающий ландшафт условием собственного существования. И я начинаю скользящий бег, который нельзя остановить, как нельзя останавливаться канатоходцу, как не может в воздухе встать самолёт. Он жив непрерывностью.

Бежать поначалу просто. Сбережённая длинным утром энергия выплёскивается сосредоточенно. Однако скоро камни начинают перемежаться почти вертикальными плитами известняков и сланцев, непроходимым кустарником на узких земляных террасках, и я оказываюсь перед сложной дилеммой: спуститься вниз оказывается уже не менее трудно, нежели продолжить восхождение, а каждое новое препятствие таит в себе надежду выполнить задуманное и обойти поверху береговой выступ, полностью состоящий из дикого нагромождения колоссальных валунов. Но каждое новое преодоление неуклонно отодвигает воплощение первоначального замысла. Более того: вскоре оказывается, что не я выбираю дорогу, а дорога выбирает меня. По одной простой причине. Нигде больше пройти невозможно.

В какой-то момент я понимаю предельно отчётливо: мой выбор может лежать за пределами меня. И суметь принять перемену в процессе самоуглубления очень важно, чтобы внешние осыпающиеся рассудочные слои не фиксировали высшее Я на отжившем, не цеплялись за идею ложной последовательности. Условия задачи текучи, всё больше включается переменных, всё чётче осознаётся мера данного мгновения.

Свобода есть осознанная необходимость.

Так путь к леднику превращается в штурм вершины.

В минуту осознания разрываются косматые пряди низких облаков, и солнце осветляет пространство нового пути, превращая его тем самым в мистическую Дорогу Солнца. Я останавливаюсь унять бешеное сердцебиение и отдышаться. Замираю ненадолго, распластавшись на рельефных плитах титанической горной мускулатуры. Я должен удерживать одновременно столько специфических переменных, что сама собой происходит диссипация, тотальное выполаживание эмоционального фона. Айсберг бесшумно переворачивается, и момент перехода даже не заметен. Передо мной стоит задача, с которой прежде я не сталкивался никогда. Нахождение на почти трёхкилометровой высоте делает реакции моего организма непредсказуемыми, а бесконечная длительность ситуации преодоления погружает сознание в спасительный медитативный транс. Каждое неверное движение может стать роковым, но сама мысль об этом суть навязчивое притяжение развязки. Поэтому таких мыслей нет.

Мастера восточных единоборств, проделывая длинные комплексы сложнейших упражнений, особым образом ритмически организованных и состоящих из иерархически соподчинённых фрагментов, доводят своё мастерство до полной континуальности. Природа непрерывна. Она длится волнами и концентрическими кругами, изломами и изгибами, сгущениями и разрежениями. Никогда она не останавливается для того, чтобы оглянуться и зафиксировать своё текущее состояние. Человек, которому рефлексия свойственна изначально, поставлен в очень тяжёлые условия и чаще всего с ними не справляется. Взаимоотношения между людьми почти всегда представляют собой взаимную демонстрацию слайдов, на которых изображён гербарий только что канувшего с длинным поучительным описанием на латыни. Но нельзя замереть и воскликнуть: «Все остановитесь и не шевелитесь, сейчас мы будем дружно понимать, кто мы, где мы стоим и что нас связывает воедино». Так ручей сияющего расплавленного серебра подергивается патиной фальши, окисью инерции.

Неудачи и душевные драмы толкают нас к познанию, в то время как успешность ленива и сыта, ей не к чему стремиться. Она завершена, а для тебя это лишь точильный камень, на котором ты можешь отточить себя и сиять нестерпимо.

Всё ни хорошо, ни плохо. Не оценивай! Мы лишь пытаемся предсказывать будущее, но сам факт предсказания уже строит его. Это может быть плюсом, может – минусом – как ты решишь.

Худшее в отношениях – это выяснение отношений. Отношения, которые надо постоянно выяснять, безжизненны. Вот и мне нельзя выяснять их и пытаться арифметическими ментальными конструкциями описать только что случившееся. Мысль должна слиться с чувством, а всё восхождение – превратиться в одно сверхдлинное движение. Слиток чувства необходимо оттачивать мыслью и полировать словом. И родится тогда копьё ведовское…

Взгляд в иногранье всегда полон волнения и особой освобождённости. Прикосновение к основам дарит неиспытанное прежде ощущение истинности в её изначальном, невыявленном состоянии. Причастность к великой тайне обволакивает душу и высвобождает духовную сущность момента.

Каждый новый шаг нов, как человек должен быть нов каждый миг, дабы не отстать от вечно обнуляющегося мира. За кажущимися повторениями нет однообразия. Биомеханика тела рождает опыт сиюмгновенного обновления и преодоления. В какие-то моменты совершенно теряется штриховая сетка матрицы, меняется гравитация – и я поднимаюсь ногами вверх. Невозможно представить себе такое, но и иначе никак невозможно! Упираться приходится руками и ногами, постоянно и плавно меняя центр тяжести. Такое скольжение, обтекание, парение не прекращается ни на секунду. Внутри – полное спокойствие, рассосредоточенность. Открытость «на все восемь сторон света».

На полпути меня встречает каменный слиток, будто покрытый серебряной амальгамой. Мы долго, молчаливо вглядываемся друг в друга. Немое вопрошание преобразуется в явственный ответ: наша встреча – знак длящегося диалога. Слиток – слово горы. Над ледником снова начинают скапливаться тучи. Размытые края облаков достигают гряды напротив, возникает томительная пауза, столь свойственная природе перед резкой сменой настроения. Глядя на окружающие ландшафты, вживаясь в них, я зримо ощущаю медлительную пульсацию их душ. Солнце, которое вело меня на вершину, прячется за облаками как раз в тот момент, когда я вступаю на самый опасный участок пути. Десятки метров обманчиво застывшей сыпухи отделяют меня от стреловидных скальных наконечников, до которых, как я теперь понимаю, мне уже не добраться. Впрочем, попытку я делаю. Найдя место на кромке замершего камнепада, я пытаюсь, держась за шершавые выступы рубленых скал, приблизиться к вершине, но тотчас непрочный сон горы нарушается. Булыжники выезжают у меня из-под ног, приводя в движение всю массу камней, сосредоточенных выше.

Как правильно принять этот непреодолимый барьер? – пытаться найти обходные пути или задуматься, насколько необходимо и принципиально добраться именно до вершины? Зачастую мудрость заключается в том, чтобы вовремя остановиться, реально оценив действительную диспозицию внутренних сил, внешних препятствий и качества необходимости того или иного действия.

Любое оформление хаоса уже есть построение по определённым законам, то есть уменьшение потенциала, но частичное овеществление его, перевод из «становящегося» в «ставшее». С другой стороны, абсолютный порядок есть симметрия, полная необходимость без степеней свободы. Суть в том и состоит, чтобы найти меру, гребень волны и удержаться на нём. Так, между бурлящим, абсолютно свободным хаосом и симметричным, абсолютно несвободным порядком пролегает таинственная асимметрия геликоидального сдвига.

Беда цивилизации – раздутое эго, которое предпочитают называть «бесконечно ценной уникальной человеческой личностью». Ошибка большинства – полагать себя совершенно уникальными. Горделиво и самодовольно блуждают абсолютно гладкие атомы, занятые только своими случайными капризами, полагая, что знают о жизни всё. Наедине с извечной магией природы все эти уловки оказываются бесполезны. То, что тебя окружает, – истинно. Оно рокочет отдалёнными погромыхиваниями, и оно – это ты. Иное представление обессмыслит твоё пребывание вне искусственных систем жизнеобеспечения и может повлечь за собой серьёзную опасность.

Среди величавой и суровой природы не место праздному мельтешению суетных жестов. И когда успокаивается столь любезное нам бульканье грязной пены, есть вероятность войти в нуль-пространство, где сводятся воедино Брахман и Атман, мир и человек. И ты видишь мир и себя, а не систему зеркал в собственной голове.

И я смотрю вниз, впервые понимая, насколько высоко нахожусь и каким трудным станет возвращение. Я понял свои пределы, и в будущем я их раздвину. Но это в будущем. Сейчас подо мной пиала молочно-бирюзовой амриты и теряющееся под взглядом, словно ручей, уходящий под землю, приблизительное пространство спуска.

Все проходят через тоску и пустыни одиночества. Нужно доверять готовности человека проходить испытания. Время – длительность процесса. Нельзя цепляться за время. Процессы нарастают, изменения накапливаются. Время не уходит, время приходит. Поэтому надо быть терпеливым.

Выход из матрицы сопряжён с такими внутренними катастрофами, что понятие выгоды приобретает в связи с этим совершенно иное значение. Нет ни одной мысли о преодолении, покорении, достижении… в каждом такте сердца впускать в себя струение мира, раствориться в нём и манифестировать себя его силой и властью – вот истинная непреодолимость смирения. Взгляд в упор, волевой вектор рождает тревогу и протест, отбрасывается, отражается. Когда всё меряется дуальными парами: плохое-хорошее, чёрное-белое, высокое-низкое – то возможности теряются, остаётся только узкое горлышко и постоянно скособоченная в его сторону голова: а как там? всё ли совпадает с тем, как надо? А жизнь в это время, смеясь, утекает сквозь пальцы. Всякий вызов ведёт за собой рождение дуальности, которую необходимо плавить в диалектику. Моя задача инакова: веером развернуть сабельный клинок радужного синтеза.

Вымеряю глазами трассу спуска. Где-то путь обрывается сразу же, где-то рассыпается в трясине камнепада. Вот распадок – две кирпично-бордовых стены в форме полуоткрытой книги образуют жёлоб с примерно пятидесятипроцентным углом наклона. Добраться до него можно, лишь спустившись с крохотной площадки по двухметровому отвесному срыву. Тогда удастся встать на площадку – возможно, даже обеими ногами, и сползти к жёлобу. Спускаюсь. Сползаю. И вижу, что жёлоб прерывается метров через пять и, сдвинутый на три метра под козырёк слоистой породы, заново устремляется вниз. И перебраться нельзя, можно только прыгать. На три метра в сторону, отталкиваясь от гладкого ската, по которому в лучшем случае можно аккуратно сползать враспорку, не теряя ни одной точки опоры. Прыгать – в такой же скат, только не просто гладкий, а ещё и скользкий, так как по нему из-под зарослей лопоухого бадана обильно стекает землистая водица. Приходится возвращаться, врастая в отвесы, ища странные точки опоры, ни одна из которых не продержится и пары секунд. Поэтому надо сделать всё за одну. Плавно и не привлекая внимания.

Очередная попытка заканчивается вертикальным обрывом, над которым выручают невероятно цепкие кусты смородины. А обходить приходится по сыпухе и это непростое испытание. Искомый путь обнаруживается ещё не скоро, но от него сразу веет освобождением. Остроугольное, стиснутое стенками русло весеннего потока. Тёмно-зелёный камень перепластовывается с бордово-коричневым. Здесь каждый шаг по-прежнему непрост и опасен, но здесь в любой точке можно остановиться и поразмыслить. Выломанная селевыми потоками узкая ложбина с десятками огромных ступеней, вразброс прижимающимися то к одному, то к другому краю, становится спасительным лифтом. Вновь пробуждается замершее было любование гармоническими складками материи. Невероятно живописные изломы и скрутки пространства с крохотными пещерками и нависающими над обрывами стотонными гигантами оживляют внутреннюю немоту.

И вот долгожданный миг, который важно было не упустить и вовремя остановиться – я невесомо порхаю над салатовыми громадами прибрежного курумника. Я спустился! Но слишком часто секундная расслабленность приводит к непоправимым ошибкам. И поэтому я вдвойне сосредоточен и математичен в движении. Параллельно мной овладевает проблема человека. Женщина, с которой я шёл к леднику, так и ушла туда, и мы не виделись последние два часа. Вернулась ли она в лагерь? Дошла ли? И что теперь делать мне, изрядно уставшему – прежде всего психологически? Понимаю, что должен бежать к леднику, насколько это возможно, но… правильная постановка вопроса рождает зачастую неожиданное решение. Моя спутница спешит обратно – мы встречаемся в одном месте в одно время. Я уходил вверх, она шла вдаль. И вот мы сошлись в исходной точке, начертив огромный пространственный крест. Её путь пролегал через струящиеся безостановочно водопады, через шипение уползающих змей и абсолютную марсианскую тишину ледника. И каждый из нас прошёл то, что должен быть пройти, связал в петли пространство и время, мужчину и женщину…

Жар густыми волнами истекает наружу. Стоя над малым озерцом – воспринимаемым сейчас милой околицей мира – окунаюсь в его архетипические глубины. Недвижимая вода, бессознательное, влитое в архетипы. То, что постоянно является объектом жгучего интереса, на что всегда томительно тянет подглядеть через щёлочку – бессознательное омывает меня ледянущей купелью. Вода, в которой зашифрованы коды кристаллического ледникового щита, вбирающего, подобно радиотелескопу, таинственные сигналы вселенной…

…И вот я у иной купели, в шести тысячах километрах от Алтая. Миллиардолетние горы центра Евразии незыблемы и недвижны. Весь континент словно вращается вокруг акупунктурной чакры планеты. Пришло время новой геологии, время живого, разумного вещества, беременного пламенем космического духа. Закрутилась калейдоскопом пелена временного и случайного по окраинам тектонических плит, мазнула сумеречным пыльным хвостом – будто песком в глаза сыпанула. И пошли блуждать эти пески, словно воплощённые сны титанических горных разломов, вытянулись сабельными клинками Балтийской и Куршской косы. Молоды и призрачны они, но в иное время рождены и для иного. Человек живёт неизмеримо быстрее, изливает свой пламень бессчётно в гудящие волны пространства.

Море! Залив Мирового океана плещется беспредельной древностью, сравнимой с горами Алтая. Эта древность везде, где есть морская вода, даже наша кровь солёна ей в унисон. И песчаная коса – как лунная дорожка на морской зыби. Указующий, просветляющий путь тому, кто умеет слушать планету. Слушать, чтобы достойно представлять её на перекрёстках космических трасс.

Передо мной закатное море, пенная янтарная зыбь взмахивает ресницами брызг – ещё более яркими, чем костровые искры кедровой смолы Алтая. Там смола течёт и благоухает, зато извечная мощь гор цитадельна. Здесь море изменчиво каждый миг и никогда не повторяет своих плавных узоров, триллионами одаривая ими чуткую душу, зато смола тверда, как кристалл, и сияет спрятанным солнцем.

Море и берег. Они тянут, приглашают понять их сплетающуюся двойственность. Сотни миллионов лет они перезревали от непонятости собственной красоты. И теперь жадно стремятся отдать всё тому, кто сможет увидеть и оценить.

…Бегу и не чую под собой ног. Их просто нет, и вообще тела нет. Парус под ровным ветром скользит в мерном шуме морского прибоя. Парус духа. Душа, памятуя Куйгук, благоговейно отступила, стала прозрачной и незаметной. Чисто и ровно пламя внутренней свечи, как чисто и ровно неслышное самому себе дыхание.

Извечен бег по изгибу внутри символа инь-ян. Дао, узкая полоска шириной не более полутора метров виолончельно-гипнотически вьётся между стихиями, наслаивающими свои волны друг на друга и…отступающими, оставляющими странное ничейное пространство, пространство диалога и синтеза. Нестерпимо блещущий золотом и бирюзой зыбкий нитевидный путь, дарящий жизнь и смысл. Физика до того останется бесчеловечна, пока корпускулярно-волновой дуализм научно не будет преобразован в корпускулярно-волновую диалектику. Но прежде науки необходимо очеловечить самого человека.
Бег бесконечен. Где нет преодолеваемого пространства, где не тратится время, там не затрачиваются усилия. Там Я – суть нуль. Нуль в нуль-пространстве. Они равны, как микрокосм есть макрокосм. И тогда весь мир вращается вокруг Алтая в сердце, и ты находишь архимедову точку опору, переворачивающую любые массивы. Став нулём, ты стягиваешь мир в себя – и получаешь возможность стяжать мощь всей вселенной. Этот закон – исстари краеугольный камень всех восточных психофизических практик.

Недаром на западе ничего подобного никогда не было создано, а сама идея нуля вызывала у европейцев до Нового времени сильнейшее отвращение, была табуирована. Переступить эту грань, отказаться от выражения себя через вектор-клинок, неизбежно измеряемый непостоянными числами, – и значит в итоге перейти качественный рубеж, погрузиться в живую вибрацию чаши. Смирившись, становишься миром. Если же этого не происходит, и ты остаёшься снедаем жаждой количественного, внешне очевидного роста, то можешь возрастать сколь угодно. Всё равно любая конечность для бесконечности мира – ничто.

…Справа от меня – волны частиц, слева – частые волны. Миф и история, сон и явь, бессознательное и сознание, Логрус и Лабиринт Роджера Желязны, Тамас и Шакти Ивана Ефремова. Золото и индиго.

Самоподобие структур поражает воображение. Справа от меня – громады Кордильер, столовые горы, слоёные пласты их незыблемыми математическими уступами воспроизводят диаграмму морского прибоя. Они пылают лимонным огнём, отражая нестерпимую пристальность горизонтального солнца. Резкие тени скульптурно вычерчивают особенности рельефа. Каждая песчинка отбрасывает тень! Сетка призрачных теней шёлковой кисеёй невесомо парит вдоль берега. Глаз не схватывает, чем именно порождается каждый штрих, но общее присутствие неоспоримо. Игра теней – продолжение диалога стихий, идея волны, рождённой в мире корпускул и являющей себя в конце эволюционного цикла самодостаточной субстанцией, словно отделённой от крошечного физического проводника.

Я бегу, и мне нельзя оглянуться. Как приходит твёрдое осознание нерушимости этого? Я не должен оглядываться, чтобы сберечь свою внутреннюю Эвридику, аниму, выводимую из подземелья. Суетное дрожание взгляда, мельтешащего за мелкими всплесками эмоций и обрывков мыслей – рябь на зеркале восприятия реальности. Свобода и торжественность густым тягучим взваром медленно заполняют всё моё существо. Зачем оглядываться, вымеряя в уме пройденное расстояние, если оно переменчиво и нелинейно, а времени нет вовсе? Это мир обратной перспективы, мир духа, «приближающего далёкое и удаляющего близкое». На Куйгуке так со мной играло пространство, сейчас – время.

Впереди есть цель – маяк, возвышающийся над берегом. Он кажется настолько далёким, что на него смотришь как на Полярную звезду в открытом море. Но он приближается! И удаляется. Потому что пляж перегорожен высокой колючей сеткой, ползущей сверху, с дюн, и обрывающейся у самого моря. Это очень зримый и очень странный рубеж. Метров сто за него я ещё захожу, принюхиваясь к струению пси-фона, но не покидает ощущение плотной, тянущейся нехотя мембраны, ощущение невесть откуда взявшееся и совершенно нелогичное. Что-то выталкивает меня обратно. Я понимаю, что ещё немного – и мой путь окажется дорогой в один конец. Так звездолёты, ведомые Эргом Ноором, летели в мир зелёного солнца, зная, что никогда не вернутся. Это я сейчас вне времени, но люди, которые ждут меня по ту сторону – они этого ещё не знают. И что-то может произойти, к чему никто пока не готов. Человек должен рефлексировать собственные взлёты.

И я поворачиваю, ошибочно полагая, что бежал на юг, и ещё не зная, что едва не оказался в Литве, где пограничники очень не жалуют русских туристов…

…Обратный путь должно проделать быстрее. Это жизнь. Вторую половину жизни мы живём всегда быстрее. И она началась, стало быть, здесь и сейчас.

Усталости нет, но изнутри пышет нестерпимым жаром; аметистовый расплав моря, полный красных искр, манит первозданной беспредельной купелью. Это вечность творящей жизни вздымается и пульсирует в такт космическому сердцу. Приобщиться к вечности… но как? Омывшись вечностью, ты перестанешь существовать для твоего нынешнего окружения, выйдя – станешь зановорождённым. А в конце пути тебя ждут близкие люди, твои спутники, те, кто магнитом вытягивает сейчас вектор движения. Донести весть, передать накопленный опыт – это должен сделать тот я, что впитывает сейчас в себя радугу преломлённого обусловленного мира. Так жажда вернуться домой, искупаться в родимых волнах древнего хаоса преобразуется в исполнение завета, миссию всей жизни. Вернуться вовремя, вернуться, выполнив…

Тело начинает сотрясать ватная дрожь расслабленности, но мне нельзя остановиться. Изгибы береговой линии, накаты живительно-холодных гранатовых волн – это вечный прибой человечества, выплески и отступления культур и паттернов этнических самосознаний. Я бегу вдоль истории человечества, и каждая волна неповторима, как неповторим каждый этнос в мозаике этносферы. Непохожесть их столь явственно очевидна, а количество столь нескончаемо, что горячая жажда познания каждой частности сменяется всеохватным созерцанием проницающих сквозь друг друга фрактальных узоров. Уже оттуда можно легко спуститься в ту или иную долину, рассмотреть вариант преломления единой закономерности.

Возвращаюсь… Шатаясь, вхожу в долгожданное море, навстречу густо-мандариновому солнцу, касающемуся кромки безвременности. Солнце погружается в волны вечности, человек – в море.

И рождается заново. Когда светило окончательно исчезает в глубинах…

…Здешнее измерение давно измерено и, честно говоря, довольно уныло. Творчество на плоскости всегда ограничено. Когда ничего нет, то и комната – размером со вселенную. Но нельзя размениваться! Потому что познание безгранично, но пройти в безграничность можно, только допустив её внутри себя.

Когда мир допускает человека к собственной одухотворённости, создаётся, как и между людьми, целая грань реальности, и в её тигле возможна алхимия, переплавка застарелых проблем.

Важно не доказательство с его сверхсложной процедурой, а узнанный факт. Я полон фактом случившегося диалога, и нет нужды спорить о том, что это было. Выйти обогащённым – вот подлинная цель любого общения. По отсутствию споров я узнаю товарища, с которым привольно будет молчание в общем деле, по назойливым любителям абстрактного зуда – собственную неуязвимость.

Дух – солнечный луч, который преломляется сквозь атмосферу и преобразуется в биосферу. Цветок – это отражение солнца в зеркале Земли. Глядя на скалы, цветы, деревья и воду, я любуюсь солнцем. Глядя на достойного человека – любуюсь космосом.

Смирение женщины покоряет мужчину. Смирение мужчины покоряет вечно женственную вселенную…

Источник: Грани Эпохи, № 52, 15.12.2012.