В стране, где даже небо другое

Монголия... Это слово вызывает в памяти страшные и волнующие страницы истории о великих нашествиях и жестоких феодальных распрях. Отсюда начали свое движение кочевые орды гуннов, в первых веках нашей эры предавшие огню и мечу земли Восточной Европы. С X века в китайских летописных источниках появляются упоминания о монгольских племенах, образовавших в XIII веке могучее государство. Простой нукер Темучин становится великим Чингисханом и начинает покорение вселенной. А затем вновь полоса феодальной раздробленности. В XVII веке страну завоевали манчжуры. Лишь в 1911 году при поддержке своего соседа России Монголия добивается автономии, а в 1921 году во главе с Сухэ-Батором становится на путь социалистического развития.

Сегодняшняя Монголия — стремительно развивающаяся страна. Но до сих пор ее быт и культура сохраняют те черты азиатского национального своеобразия, которые для европейцев создают аромат экзотики. До сих пор живы следы ее древней истории, которые посчастливилось полнее и ярче наблюдать нашим славным предшественникам — русским путешественникам и ученым Потанину, Пржевальскому, Козлову и Обручеву.

Экзотичность страны усиливается своеобразием ее природы. Я припомнил слова К. Паустовского в «Повести о жизни», выражающие разочарование, которое испытывает человек, попав в чужие, но соседние страны той же привычной нам средней полосы Восточной Европы: «Мне казалось, что за пограничной чертой все будет совершенно другим, не нашим — не  только люди, деревни и города, но даже небо и деревья... Но пока все было, как у нас».

Но действительно, есть края, где даже небо иное! Монголия в полной мере принадлежит к ним.  Мне пришлось побывать в Монголии лишь однажды, всего полтора месяца с научной экспедицией, изучавшей динозавров и вымерших млекопитающих, окаменевшими остатками которых прославилась на весь мир эта страна. Эти полтора месяца оставили неизгладимый след в моей душе. Идет время, а впечатления не угасают. Научные результаты экспедиции изложены в специальных работах, а о самой стране хочется написать особо. Я расскажу лишь немногое.

От зеленого Хангая до Черной Гоби

«Иностранцы почему-то считают всю Монголию пустыней. Мне это не нравится. Это неправда!». Так сказала мне молодая монголка Нармандаг — участница нашей экспедиции. Ее имя по-русски означает «восходящее солнце». Она была права. Я убедился в этом в первые же дни, когда на мощном вездеходе пересек страну с севера на юг.

Мы перевалили через крутую Богдо Ула — Святую гору. Это один из последних отрогов Восточного Саяна, охватывающих своими крючковатыми лапами-хребтами древнюю Ургу, столицу Монголии — сегодняшний Улан-Батор. Наша машина устремилась на запад. Я ожидал увидеть пустыню, но вокруг под серым дождливым небом волнами плескались зеленые пологие горы. Под вечер сквозь пелену редкого дождя вырос впереди сказочным джинном гранитный массив — обнаженная временем громада застывшей магмы. Низкие тучи, как следы могучего дыхания в холодном воздухе, окутали его вершину. Зор Гол Хаирхан — милостивый молодой марал — называют массив монголы. Когда-то в далеком прошлом люди боялись гор, казавшихся им страшными чудовищами и злыми духами, и старались умилостивить их ласковыми именами. Мы смотрели на массив с тревожным любопытством. Это действительно было вросшее в землю дремлющее чудовище — современный человек не утратил способности понимать мироощущение наших языческих предков.

На второй день перед нами вдали открылся величественный Хангай — обширная горная страна, занимающая всю центральную часть Монголии. Мы медленно взбирались на спину этого великана по извилистой, то падавшей вниз, то вздымавшейся вверх дороге с горками многовековых обо на перевалах, сложенными бесчисленными путниками из их бесхитростных приношений властителям судеб богам. Здесь среди груды камней и

различных предметов изредка можно найти старинную монету и даже маленькую

фигурку буддийского божка. Мы двигались вперед, и все новые цепи голубых вершин появлялись на горизонте и уходили вдаль и вверх к небесам, туда, к сердцу великого Хангая, где на реке Орхон воздвигли когда-то потомки Чингисхана свою столицу Каракорум.

Наконец машина взобралась на плечо великана, и мы оказались на необычном плато. Я не помню другого такого свежего утра. В прозрачном воздухе озаренное солнцем небо голубело где-то далеко в вышине. Зеленую равнину оживляли возвышавшиеся повсюду каменными идолами выступающие из земли глыбы гранита. Эти причудливые создания холодных и жарких ветров напоминали хороводы горных духов и придавали пейзажу таинственную и волнующую первобытность. Остановив машину, мы бродили по влажной траве между каменными истуканами. Кое-где серебрились лужи очень холодной воды и бледнели среди длинных листьев прижавшиеся к земле нарциссы — нежные, озябшие в росе обитатели этого сурового горного края. Непривычный ландшафт совсем не угнетал и не пугал нас. Наоборот, своей свежестью и первобытностью он наполнял сердце необычайной радостью. Вот ты каков, зеленый Хангай! Было радостно, что есть на земле такие уголки, и мы можем созерцать и ощущать их.

Быстро остался позади городок Арвай-Хээр — центр этого края, мелькнуло вдали стадо косматых яков, и мы, лишь задев краешек плеча великана Хангая, понеслись вниз по его спине на юг страны. Впереди расстилалось громадное пространство земли. Горизонт был столь низким и далеким, что мы ощущали под ногами не какой-то горный склон, а всю

планету. Легкими и достижимыми стали расстояния, которые такими громадными казались на географической карте. Карта  как бы ожила перед нами. Вон бледную издали, бескрайнюю равнину Гоби пересекают голубоватые хребты Монгольского Алтая, а за ним еще более призрачно маячат горы, уходящие в когда-то таинственную «Поднебесную империю» — Китай.

А ландшафт вокруг заметно менялся. Вместо сочных трав желтоватую землю покрывали кустики пустынной акации с прекрасными тонкими нежно-золотистыми, но искривленными как бы тяжелым недугом стволиками, низкие и чахлые... Совсем уже рядом с машиной проплыл последний отрог Монгольского Алтая Гурван-Богдо, мелькнули у одинокого колодца верблюды, всадники в нарядных дели, на низких резвых лошадках, и перед нами во всю ширь распахнулась Гоби.

Гоби... Плоская черная каменистая равнина, лишь кое-где покрытая редкой травой и зарослями саксаула. Ее тело пронзили кинжалы гор — обнаженных временем массивов лавы, извергнутой давно потухшими вулканами. Их мрачные базальтовые тела, разрушаясь, соткали из своих обломков черный плащ Гоби. Когда-то в сумраке застывавшей лавы родились красивые камни — халцедоны. Теперь вместе с кусками черного базальта они

покрыли гобийскую равнину и в солнечных лучах зажигают ее искристым мерцанием.

Полудрагоценный камень халцедон — сокровище Гоби. Он чарует неожиданными

разводами различных оттенков на изломе. Есть места, где поверхность покрыта им, как крупным разноцветным градом: белым, желтоватым, зеленым, нежно-голубым.

Опустившись здесь на колени, многие часы не находишь сил оторвать от земли руки  и взор.

Мы мчались на юг по сказочной равнине, пока дорогу не преградил хребет Гурван Сайхан — Трое Прекрасных. Здесь в маленьком сомоне Булган у повстречавшихся советских ботаников мы узнали, что и это еще не пустыня, а лишь пустынная степь.

Позади уже было три дня пути. Наутро мы повернули на запад, к диким, безводным и безлюдным котловинам Южной Гоби. Мы оказались в низине, охваченной с севера и юга скалистыми хребтами. Едва заметная дорога виднелась между зарослями саксаула и отрогами одного из них, а вскоре совсем затерялась. Скалы своими угловатыми формами и лежащими вокруг россыпями черных глыб напоминали лунные горы. Из кабины машины легко было вообразить себя на луноходе, скользящем по поверхности спутника нашей планеты. Но вот среди саксаула замелькали короткими хвостиками испуганные тонконогие джейраны и нарушили иллюзию лунного ландшафта. А впереди вырос первый бархан песков Хонгорын Эл, и горячее дыхание пустыни коснулось нашего лица.

Непривычной и немного жуткой была езда по пескам. Казалось, их зыбкие волны вот-вот поглотят наш «сухопутный корабль». Пески привели нас к высоким красным обрывам, за которыми открылась обширная котловина с зловещим названием Шеригийн-Гашун. Далеко внизу застыл, окруженный прибоем низких барханчиков, похожий на сфинкса песчаный останец — цундж. Полвека назад котловину пересек со своим караваном географ Чудинов. Он набрел на усеянное костями древних животных поле. Его стерег такой же цундж. С тех пор никто не мог найти этого места. Множество причудливых цунджей-сфинксов на дне котловины маячило в раскаленном воздухе пустыни. Волны миражей скрывали ее края. Казалось, ворота в царство мертвых находятся в этом безжизненном крае. Мы попытались

объехать его, но извилистые выступы обрывов преграждали дорогу. Машина долго металась между ними. Пустыня схватила нас своими крючковатыми пальцами и не хотела отпускать. Не раз мне приходилось слышать о том страхе, который вызывает в человеке первое соприкосновение с пустыней. Сейчас я в полной мере испытал его.

Наконец мы выбрались ближе к южной цепи хребтов, путь к которым лежал через настоящий лес саксаула. Пустыня оказалась многоликой. С таким буйством растительности я здесь еще не встречался. Большие старые саксаулы, возвышаясь из песков, как азиатские лешие, протягивали к нам свои корявые лапы в зеленой шерсти. Машина пробиралась между ними по сайрам — сухим каменистым руслам, которым, казалось, нет конца. Все изнывали от удушливого зноя — где вы, свежие поля России, где ты, прохладный Хангай! Душа инстинктивно стремилась к окутанной голубым воздухом цепи гор — избавлению от тяжких страданий. Но разум не верил — нет, обманчив голубой воздух! И там невыносимая жара среди голых камней. Но вот горы уже закрыли весь горизонт. Машина вползла на пологий склон и нырнула в ущелье между соседними хребтами. Нет, не обманул голубой воздух.

Здесь прохладный ветерок. Тонкий ручеек струится от колодца, вокруг которого столпились верблюды. Белая юрта в тени высокого обрыва. Снова вода и снова жизнь. Мы миновали ущелье и по ту сторону горной цепи достигли цели путешествия — еще одной котловины, лежащей близ границы с Китаем. Вся страна позади! Да, права была девушка с солнечным именем — Монголия  не однообразная пустыня.

Романтик Кур гуа

Перед нами в лучах уже заходящего солнца лежала, прорезанная глубокими морщинами сайров, Нэмэгэтинская котловина, взгорбленная цепью возвышенностей среди седых зарослей саксаула. Отсутствие больших барханов делало ее вид не столь пустынным. С черной гобийской поверхности вместо привычных халцедонов смотрели кроваво-красные куски сердолика. Этот затерянный в древней глуши Центральной Азии клочок земли, охваченный кольцом хребтов с романтичными названиями Нэмэгэт, Сэвэрэй, Гильбент и тому подобное, лет двадцать назад прогремел в ученом мире. Экспедиция известного палеонтолога и писателя-фантаста И.А.Ефремова открыла здесь гигантские кладбища динозавров. Когда-то котловину пересекала Дорога Ветров — караванный путь из Китая в Европу, тянувшийся от оазиса к оазису.

Оазисы Гоби... Они не имеют ничего общего с укоренившимся со школьных лет представлением о «трех гордых пальмах». У одного из них мы разбили лагерь. Здесь и вправду «из почвы бесплодной родник пробивался волною холодной»… Наран Булак — солнечный родник. Рядом даже не было изредка встречавшихся пустынных вязов — задумчивых аскетов-отшельников. Только свежее зеленое пятно травы на склоне сайра. Но оно наполнено жизнью. Насекомые, даже бабочки, появляющиеся откуда-то на водопой верблюды, быки — стада на зеленом фоне, любимый сюжет монгольских художников. Тут и веками хранимые Гоби следы бесчисленных караванов: редкие драгоценные находки осколков фарфоровых пиал, китайских монет и древнейших денег — маленьких раковин каури, обитательниц Индийского океана. А вокруг оазиса - вновь скелеты саксаулов на серой бесплодной земле. Мне вспомнился здесь этюд Рериха, где скупыми средствами передано величие нищеты пустынной природы. Но рядом были и иные краски. На склонах сайров белели и рдели причудливые останцы, украшавшие Гоби как праздничный наряд. Особенно

грандиозно они высились на стенах глубоких ущелий, прорезавших подножия гор вокруг котловины. Вблизи эти огромные красные обрывы действовали на воображение мистически. Бешеные ливни и стремительные ветры пустыни обнажают на красных кручах миллионы лет тлевшие в могильной тьме кости динозавров — вымерших гигантов далекого прошлого земли. Но нелегко найти их среди заполняющего котловину бесконечного лабиринта останцов и обрывов, из которого, кажется, нет дороги назад... И многое не попало бы

в руки ученых, если бы не примечали издревле сказочные «кости дракона» жители

Гоби — араты.

Зеленая лужайка у родника казалась затерянной среди пустыни в сотнях километров от человеческого жилья. Мы сразу и не заметили двух белеющих юрт, приютившихся неподалеку в низине, а потому с удивлением встретили показавшуюся вскоре из-за холма сгорбленную человеческую фигуру. К нам медленно, заложив руки за спину и сильно согнув поясницу, брел старый монгол. Эта характерная походка аратов, постепенно ставшая привычной, первоначально показалась мне странной.

Старик приблизился. Вид его оказался весьма живописным. Он был довольно высок ростом. На смуглом скуластом морщинистом лице белела седина редкой монголоидной бородки. Голову, по современному обычаю, покрывала мягкая фетровая шляпа. Худощавое тело облекало длинное ярко-красное дели, которое туго подпоясывал зеленый пус. За голенище одного из гутулов была заткнута китайская трубка с нефритовым мундштуком. Старик подсел на корточках к палатке наших спутников-монголов и начал неторопливый разговор. Он вытащил трубку, оказавшуюся необычайно длинной, и взял в руки висевший на заткнутом за пус шнурке ветхий кожаный кошелек с широким металлическим окладом, украшенным сквозным затейливым орнаментом. В кошельке были трут и кремень, а металлический оклад служил кресалом. Я подошел и спросил через наших монголов, почему он не пользуется спичками. Гость объяснил, что древний способ удобнее — сильные

гобийские ветры гасят спички, но ярче раздувают тлеющий трут.

Старика звали Кур гуа. Это почти по-французски звучащее имя, напоминавшее Гаргантюа, очень понравилось нам. Оказалось, он понял, что опять прибыли охотники за «костями дракона», и пришел показать найденные им новые их скопления. Старик сел в кабину вездехода, и мы, проехав несколько километров по извилистой ленте глубокого сайра, оказались у прихотливо выступающих амфитеатрами высоких обрывов. На их склонах и у подножья белели многочисленные кости вымерших чудовищ. Я ходил мимо полузасыпанных песком гигантских скелетов и, изнывая от невыносимой жары, вспоминал строки нашего северного поэта: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?».

A Кур гуа, оживленно переговариваясь со своими земляками, показывал рукой за ближайшие холмы, где были известные ему новые места. Наша машина, объезжая барханы, с трудом проползла в соседнюю с севера низину. Монгол предпочел пройти напрямик пешком и оказался на условленном месте почти одновременно с нами. В его размеренно шагавшей по безлюдным пескам фигуре чувствовался коренной обитатель Гоби, для которого, как для

джейрана, каждый сайр и каждые заросли саксаула — родной дом. Мы вновь оказались у россыпей огромных костей. А старик уже тянул нас дальше. Я всмотрелся в его лицо с живо блестевшими глазами и начал вдруг постигать этого человека — «Ба! Почтенный Кур гуа, да мы ведь с Вами родственные души!».

С тех пор старик часто бывал в нашем лагере. Он с интересом наблюдал незнакомую ему жизнь. В глазах Кур гуа светилось искреннее напряженное любопытство, когда он слушал наши песни. Мы угощали его привезенными с собой русскими сладостями. Старик принимал их как-то своеобразно, по-восточному вывернутой вверх ладонью, и, внимательно разглядев, пробовал. Он очень подружился с Нармандаг и часто приносил девушке необычные, привлекавшие наше любопытство подарки. Это были старинные китайские монеты с квадратными дырочками посредине, связками по нескольку штук нанизанные на шнурки, крупные серебряные тугрики, вышедшие уже из обращения и ставшие редкостью, маленькие бронзовые фигурки причудливых буддийских божеств. Мы подумали, что Кур гуа бывший лама, но оказалось, что он один из первых организаторов местного кооператива.

Постигая круг интересов этого кочевника из далекого пустынного края, я все более ощущал его какую-то духовную связь со всеми нами — исследователями истории земли, романтиками необъятных глубин времени. Он был тоже романтик, хотя и принадлежавший не только к другому народу, но совершенно иной культурной и социальной среде. Он столь же эмоционально воспринимал окружающий мир, разжигавший его любопытство, изумявший, волновавший, манивший. Кур гуа не раз предлагал нам поехать в известные ему потайные пещеры у южных хребтов, в которых схоронили свои сокровища буддийские монахи. Было ясно, что он не только стремился сделать нам приятное, понимая интересы путешественников в далекой и незнакомой стране. Он искал в нас духовных партнеров в заманчивом и для него предприятии. Это был старик с душой, сохранившей страсть и любознательность молодости.

Необычайными и интересными оказывались и знакомые Кур гуа, иногда приезжавшие вместе с ним к нам в лагерь. Среди них был пожилой охотник, сильно хромавший на одну, простреленную ногу. Было странно и неожиданно видеть, как он, так ладно сидевший на низкой коренастой лошади, в своем синем дели, с заткнутым за пояс большим ножом, ловко соскакивал с седла и вдруг с трудом ковылял к нашим палаткам. В молодости охотник был контрабандистом, часто ходил через границу в Китай и не раз бывал в Хорохото. Оказалось, что от нашего лагеря до этого легендарного мертвого города всего около двухсот километров.

Мы чувствовали к Кур гуа все большую симпатию. Казалось, он отвечал нам тем же. Я часто встречался с ним у родника. Нам очень хотелось поделиться переживаниями, мыслями о мире. Мы начинали разговаривать каждый на своем языке, ни слова не понимая друг друга. Однако эти взаимные излияния обоих нас удовлетворяли, и мы расходились довольные.

С тех пор, вспоминая о старике, я мысленно не называю его иначе, как романтик Кур гуа. Когда я уезжал от Наран Булака, то явственно ощущал, что оставляю здесь родственника. Так я теперь и считаю, что в Монголии у меня есть родственник по духу — романтик Кур гуа. Он живет в Гоби, на самом юге страны, в белой юрте у солнечного родника.

В краю разноцветных стрел

             Дважды взошло солнце и дважды спустилась ночь над Гобийской равниной, прежде чем мы вновь оказались близ Булган-сомона. Здесь у одиноко возвышавшегося небольшого плато Тугрикий-Hус пестрел палаточный лагерь другого отряда нашей экспедиции. В желтых обрывах плато велись раскопки скелетов древних ящеров. В палатках наших коллег мы увидели необычные трофеи, собранные ими для археологов невдалеке от лагеря – чудесные каменные орудия первобытного человека.

Наутро нас повели к месту этих заманчивых находок. Среди казавшейся бесцветной в ослепительных солнечных лучах равнины высились, как башни старого замка, два высоких останца. Чахлая, но зеленеющая поросль на их вершинах усугубляла сходство. Вокруг под порывами стремительного гобийского ветра курился песок над низкими барханчиками. Обнаженная ветром поверхность равнины была усеяна мириадами сверкающих осколков кремня. Переливаясь разноцветными тонами, они настойчиво притягивали к себе наши руки.

Мы смотрели сквозь них на солнце, и в камнях зажигались изменчивые, казавшиеся бесконечными загадочные неведомые миры. Присмотревшись, мы в обилии стали замечать на кремнях нежные, как легкая зыбь, следы обработки их первобытным человеком. Эти россыпи остались от мастерской наших предков, размещавшейся сотни тысяч лет назад у одиноких останцов среди Гобийской равнины.

В головах археологов кусочки кремня, вероятно, возбудили бы десятки научных вопросов. Но мы воспринимали их чисто эстетически. Здесь было чем полюбоваться! Какой изумительный материал подарила природа нашим предкам! Прекрасный, как олицетворение чистоты, молочно-белый кварц. То дымчатые, как таинственный туман, то празднично-радужные, то голубоватые, как глубины неба, халцедоны. Бурая, как кровь дикого зверя, яшма. Искусные руки превратили прочный камень в изящные, хрупкие на вид изделия.

Среди многочисленных отработанных кусочков-отщепов, привлекающих своими переливами, множество стройных тонких ножевидных пластинок. Легко щекочут пальцы неровные острые лезвия скребков. Высокие, остроконечные, граненые, как драгоценные кристаллы; попадаются между ними нуклеусы — остатки расколотых на орудия кремней. Метр за метром с восторгом осматриваем мы россыпи первобытных сокровищ под ногами. Некоторым уже здорово повезло — в их руках небольшие грациозные ручные рубила, от которых так и веет седой древностью.

Я присаживаюсь на корточки и начинаю находить уже совсем удивительные по изяществу и красоте предметы. Это великолепные наконечники стрел. Каких только расцветок нет среди них! Вот сахарно-белые и лимонно-желтые, похожие на леденцы. Этот из красной яшмы, а тот из черного базальта. Я любуюсь тонко обработанным, с едва заметными следами сколов острием. Сколько природного дара и напряженного труда вложил в них древний мастер. Рядом гремят осколками кремней мои товарищи, и мне вдруг начинает казаться, что это под палящим солнцем Центральной Азии оббивают возле меня камни наши далекие предки…

Стекают мутные струйки пота с наморщенных низких лбов, крутых волосатых плечей и смуглых сгорбленных спин. Цепко держат камни неожиданно гибкие пальцы массивных, почти обезьяньих рук. Их движения извлекают из камней ритмичные гремящие звуки, волнующие как бубен шамана, наполняющие покрытую редкой травой дикую степь. Далеко

обходя стоянку страшных умных врагов, мелькают на горизонте стада антилоп и верблюдов, зорко осматривающие степь длинноногие страусы. Медленно бредут к останцам сутулые длинноволосые фигуры, волоча на шкурах новые груды собранных в степи кремней.

Группа внимательных наблюдателей собралась вокруг сморщенного, с обвисшей складками кожей седобородого старика, следя за ловкими искусными движениями его длинных пальцев. Остро сверкают из-под крутых надбровных дуг его глубоко сидящие маленькие темные глаза. В них предельное внимание и напряжение творчества. Это глаза Кур гуа, водившего нас по бедлендам Нэмэгэтинской котловины! От энергичных движений сбились на сторону затейливые бусы из скорлупы страусиных яиц. А из-под рук мастера выходит тонкое стройное каменное шило. Что движет этими руками? Только ли пробудившиеся проблески практического разума, еще лишенного понимания прекрасного? Нет, прочно живет инстинкт художника в душах наших первобытных предков, рвется на свободу, возбуждает жажду самовыражения! Не об этом ли говорят покрытые незатейливым, но гармоничным орнаментом бусы из страусиной скорлупы, рассыпавшиеся остатки которых изредка находят счастливчики на поверхности современной Гоби? А благородные переливы кремней, выбранные для орудий? Они загораются в солнечных лучах не менее прекрасными узорами, чем камни великолепной коллекции глиптики в подсвеченных витринах Эрмитажа, у которых можно стоять часами. А изящные листочки наконечников стрел? Они могли бы поспорить с листьями растительного орнамента лучших эпох человеческой культуры.

Из едва проницаемой мглы времени дошло до нас удивительное чувство прекрасного. Оно выросло на нашей планете благоуханным цветком рядом с острыми, сверкающими кристаллами разума. Я близко почувствовал его слабые, но свежие ростки в творениях древних обитателей Гоби. Через все страшные страницы истории — страницы жестоких братоубийственных войн, тирании и народных бедствий прошел этот украшавший душу наших первобытных предков еще едва распустившийся цветок, прошел, чтобы расцвести в наших сердцах как драгоценное наследие. И мне приходит мысль, что у дремлющих под знойным солнцем этой далекой страны одиноких останцов я вновь встретился с родственниками по духу, передавшими нам великий дар — неиссякаемое чувство красоты, убивающее в людях звериные инстинкты, объединяющее их.

Радостные крики вокруг возвратили меня к действительности... Один из наших коллег нашел редкостную вещь — длинное, стройное как миниатюрный шпиль, шило из коричневого кремня — шедевр первобытной пластики.

Богиня с цветком лотоса

До сих пор я имел лишь смутное представление о красочном искусстве буддийской религии. Впервые меня познакомили с ним пышные храмы Улан-Батора. Они восхищали яркостью сочетания причудливых красных крыш и голубых колонн. Я побывал в одном из храмов, превращенном в музей. В нем не было величественности христианских церквей. Подавляли слишком низкий потолок и отталкивающий бордюр с истязаниями грешников в аду, выполненный с истинно азиатским натурализмом. Угнетала душу мумия одного из богдогегенов в центре храма, заключенная в традиционную оболочку святого архата и окруженная фигурами охраняющих ее страшных зверей. В жутком полумраке терялись и казались запертыми в темницу изящные самобытные фигурки бесчисленных будд, бодисатв в пышных диадемах, занятных своим наивно устрашающим видом многоруких дакшитов — охранителей священного закона. Выставленные в витринах большие маски для ритуальных танцев изображали свирепые лица этих божеств. Многие маски были сделаны художниками из драгоценных материалов — красных кораллов, самоцветов.

Куда больше радости принесло мне раскрепощенное от плена ламаистских храмов буддийское искусство в историческом музее Улан-Батора. Здесь привлекали не столько пестреющие разноцветными красками иконы с изображениями богов, сколько их керамичеекие и бронзовые изваяния. Дыхание древней сказочной Индии и неведомого Тибета исходило от них и волновало воображение. Солнечные блики на их теле казались отблесками священного огня в укрывшихся среди непроходимых джунглей храмах или пещерах святых отшельников в заснеженных Гималаях.

Особенно запечатлелась в памяти добрая богиня Тара-шакти самого Сакья-Муни,

многочисленные изображения которой хранились под стеклянными колпаками. Она таинственно улыбалась с закрытыми глазами, держа цветок лотоса в тонких пальцах изящной руки, то белая от серебра, «как пена в океане» (это сравнение приводится в одном из буддийских гимнов), то сверкающая позолотой. С ее светлым образом ассоциировался в моем сознании весь необъятный пантеон буддийских богов. В подписях к иконам и скульптурам  часто мелькало имя одного автора — Зана-базар. Я с удивлением узнал, что это был богдогеген — духовный и политический правитель Монголии, живший приблизительно во времена Петра Первого. Судьба наградила его большим даром художника. Он много времени отдал искусству, создав шедевры, не уступавшие индийским образцам.

Когда-то Монголия, как паутиной, была опутана сетью монастырей. От большинства из них сейчас остались лишь развалины. Но страна еще наполнена удивительными изображениями то задумчивых, то задорных божеств. Нашим спутникам-монголам их друзья араты дарили на память свои «талисманы» — маленькие бронзовые фигурки причудливых юдомов, покровителей праведных буддистов. Всего лет десять назад позеленевших и потускневших под гобийским солнцем и ветром божков можно было в обилии найти на развалинах монастырей. Изредка попадаются они и сейчас.

Мне долго не удавалось побывать на руинах священных обителей монгольских лам, и я лишь читал о них и слышал от товарищей. Вскоре после моего приезда на Тугрикий-Hус туда прибыл еще один отряд нашей экспедиции. Коллеги рассказали нам, что набрели в маршруте на развалины какого-то монастыря и нашли там целую яму, наполненную керамическими божками. Мне показали одного из них. Маленький бог не был еще раскрашен,

что придавало ему легкое сходство с терракотовыми статуэтками эллинов. Это был один из будд созерцания. Он сидел на троне в виде цветка лотоса, плохо обожженном.

Слегка приподнятая голова с круглым пучком волос на макушке и маленькой точкой урны между глаз (третьего всевидящего глаза божества) смотрела вперед невидящим взором, погруженным в нирвану. Мастерски выполненная легкая тога оставляла открытым правое плечо. Руки изображали какую-то неведомую фигуру мудры. Я смотрел на фигурку и думал, какую радость должна доставить её находка среди таинственных развалин храма в этой загадочной, с легендарной историей стране. Вскоре такой случай представился. Наш обратный путь на Улан-Батор проходил мимо старого монастыря Хушу-хид.

Здесь, на севере, Гоби была еще довольно зеленой и напоминала наши всхолмленные сухие степи. Среди бескрайних волн рельефа мы не сразу нашли Хушу-хид, укрывшийся в пологой низине. Издали он разочаровывал. Это были жалкие развалины из сырцового кирпича. Несколько более или менее сохранившихся сооружений мало чем напоминали храм. Не верилось, что когда-то здесь среди экзотических буддийских строений текла размеренная жизнь монастыря, мелькали ламы в своих красных дели, стекались окрестные араты, принося последние крохи своего скудного достояния, шли ритуальные пляски устрашающих масок под жуткие звуки львиноголосых труб, барабанов и дрибл.

Однако вблизи это место оказалось гораздо интереснее. Вокруг одной полуразрушенной башни лежало множество обломков архитектурных украшений из плохо обожженной глины, со следами лазурной окраски. Здесь были листья лотоса, барельефы с масками чайдженов — клыкастых устрашителей с оскаленной пастью. Они вызвали в воображении яркий красно-синий храм, подобный виденным мной в Улан-Баторе, и заставили поверить в реальность существовавшего здесь монастыря. В одном из строений, от которого сохранились лишь основания стен, особенно часто встречались бронзовые предметы, густо зеленевшие на желтоватом фоне земли. Здесь были пластины, покрытые рельефными изображениями сказочных зверей и растений, всевозможной формы маленькие чашки, в которых когда-то курились благовония перед рядами торжественно застывших богов. Нас охватило волнение, которое должен испытывать человек, готовящийся впервые вступить на неведомую землю. Эти руины действительно вели нас в чужой, но заманчивый своим своеобразием, готовый уже совсем исчезнуть мир. Мы энергично бросились раскапывать развалины, не замечая ни палящего солнца, ни поднятого нами столба едкой пыли. С нетерпеливым напряженным вниманием всматривались мы в разлетавшиеся под геологическими молотками и лопатами комья. И вот из праха стали являться перед нами бронзовые руки с пальцами, изящными, как у граций Ботичелли, сплющенные священные троны в виде цветков лотоса — обломки украшавших этот храм божеств. Мне повезло больше всех. Я вдруг извлек из этого хаоса многоглавого Авалокитешвару — самого чтимого бодисатву, духовного сына владыки рая Амитабы. Мне хотелось найти хоть головку от статуэтки богини, так запомнившейся в уланбаторском музее. Но ее все не было.

Утолив в этом месте первые порывы азарта искателя, я отправился вдоль монастырских улиц. Когда-то оживленные и шумные в дни празднеств, они были теперь пустынны и безжизненны. Здесь не встретилось ничего привлекательного. Приближалась окраина монастыря — последняя надежда. У самых дальних развалин из зеленой поросли на поверхности Гоби смотрела на меня слегка приплюснутая голова какого-то тибетского бога. Я все стремился найти прекрасную Тару. Но, видимо, сумрачные руины ревниво и неприступно охраняли ее. Так и уехал я отсюда с несбывшейся надеждой.

Небо Гоби

Сидя в самолете, улетающем из Улан-Батора, я остро почувствовал тоску по далекой, покидаемой мною стране. В этом внешне как будто бы чуждом мире я встретил так много близкого моей душе. Но более всего мне вспоминалось, да и теперь часто приходит на память ночное небо у Наран Булака. Оно действительно неповторимо.

В ночном небе Гоби заключались для меня и физическое облегчение и духовное наслаждение. Каждый вечер в обожженном за день нестерпимыми солнечными лучами теле горел удушливый огонь. Но вот солнце садилось. Синева неба начинала густеть. Зажигались звезды, и пустыня чернела вокруг. Едва различимыми становились заросли саксаула.

Чуть мерцали в звездном свете белые сфинксы останцов по краям окутанного густым мраком сайра Наран-гол. Ночное Гоби молчит. Только на склоне над лагерем тихо журчит родник. Я долго хожу по лагерю без рубашки и мучительно освобождаюсь от сжигающего

меня солнечного огня. Я ощущаю, как невидимые лучи убегают с обнаженных плеч и спины в остывающий воздух. Наконец, я замерзаю и ложусь в спальный мешок из верблюжьей шерсти, устремив глаза вверх. И тогда распахивается надо мной и овладевает моим сознанием вся ширь ночного неба Гоби. Кажется, никогда не видел я столь черного неба и столь ярких лучистых звезд. Как густ и светел здесь Млечный путь. Как неожиданно низко лежит он над горизонтом, так что кажется, призрачные караваны верблюдов сойдут сейчас с него на гулкую поверхность Гоби. Вокруг часто «падают звезды», и я, как когда-то в детстве, стараюсь успеть загадать желание. Так смотрю я на звезды, и начинают роиться в голове думы...

Мало что вызывает у человека такой наплыв чувств и мыслей, как созерцание ночного неба. Оно как бы оставляет нас наедине со Вселенной. Особенно в пустынных и степных местах, где горизонт низок и небосвод огромен, как над океаном, он настраивает философски и обостряет восприятие грандиозности мира и значительности времени. Недаром библейская легенда утверждает, что Аврааму пришла мысль о едином боге, когда он, живя среди пастухов, созерцал звездное небо. Для современного человека это мысль о величии и единстве материального мира! Неслучайно столько поэтов воспело ночное небо. Даже желчный Бунин искал в нем «сочетанье прекрасного и вечного». Такое общение со вселенной очищает разум, возвышает человека и рождает дерзновенные планы.

Много замыслов в работе, которой я посвятил свою жизнь, созрело у меня под ночным небом Монголии. И теперь на берегах родной Волги я вновь и вновь вспоминаю эту далекую и вместе с тем близкую страну с её неповторимым звездным шатром над бескрайними каменистыми просторами.

24 августа 1972 г., Саратов