СОДЕРЖАНИЕ

Письма из Шлиссельбургской крепости 

Письма к разным лицам

О. С. Любатович

В. К. Плеве

Родным

О. С. Любатович

Л. Н. Толстому

Л. Н. Толстому

Д. Н. Анучину

М. М. Ковалевскому

Б. Б. Голицыну

Б. Б. Голицыну

Послесловие Б. П. Козьмина

Примечания (С. Я. Щтрайха) 



Письма из Шлиссельбургской крепости 117

 I
18 февраля 1897 г.118

Милые мои, дорогие!

Вчера мне сообщили разрешение писать вам два раза в год и получать от вас письма в подлиннике. Если б вы знали, как 
я обрадовался этому!

Мы так давно расстались, что, боюсь, вы все, кроме матери, уже почти позабыли меня. Да и трудно было бы не забыть. 
В продолжение этих шестнадцати или даже, вернее сказать, двадцати трех лет у вас было столько новых впечатлений! 
Сестры, которых я оставил почти совсем маленькими, успели вырасти и давно повыйти замуж. Брат, которого я помню 
ребенком, крошечным Петей, теперь женат и сам имеет детей. Целое молодое поколение племянников и племянниц 
появилось на свет, некоторые из них успели окончить курс в гимназиях, а одна из племянниц даже поступила на курсы.

Столько новых лиц и событий не могли не заслонить в вашей памяти давно прошедшую разлуку. Совсем другое дело 
относительно меня. Все мои впечатления ограничивались почти одной моей внутренней жизнью и немногими, 
однообразными сношениями с одними и теми же окружающими лицами, а потому я не только ясно представляю себе 
каждого из вас, как будто бы мы лишь вчера расстались, но даже припоминаю почти каждое слово, сказанное кем-
нибудь из вас в последние дни нашей общей жизни. Время, которое было для вас так длинно, пролетело для меня, как 
один день, или даже как будто и совсем не существовало, хотя и в голове начали кое-где показываться седые волосы, и 
здоровье стало не так крепко.

Теперь вы поймете, почему вы все представляетесь для меня вместе такими, как я вас оставил, и почему я пишу вам 
всем в одном письме, хотя и знаю, что теперь вы живете уже в различных городах, на сотни или даже тысячи верст 
расстояния друг от друга.

В последние десять лет я получил от вашего имени несколько коротеньких извещений. Из них я знаю, что сестры, мать, 
брат и кузина

Мария Александровна живы, получил их фотографические карточки от всех по одной, а от Верочки две (одна снята 
растрепкой, а другая модницей), об отце же не имею никаких известий, а только одну старую карточку, и это меня 
сильно беспокоит 119. Кроме того, я получил карточки Вали и бедного Сережи, который умер, семейную 
карточку, снятую братом Петей, благодаря которой познакомился с двоими из своих beaux-freres (Имеются в виду 
братья жены П. А. Морозова.). Как жаль, что вы не прислали мне карточек остальных близких родственников! Хотя я их 
и не знаю, но уже горячо люблю.

Если кто-нибудь из yих будет сниматься, не позабудьте и обо мне; я часто смотрю на фотографии, которые у меня есть, 
и если иногда бываю грустен, то мне от этого делается легче. Я еще не знаю, кому из вас первому попадет это письмо. 
Когда будете мне отвечать, сообщите адреса для дальнейших писем.

Мне вчера объявили, что теперь мне будут давать для прочтения ваши собственноручные письма. Я буду вам писать 
(как мне позволено) раз в полгода, буду сообщать вам о себе все, о чем могу говорить, а вы напишите мне подробно о 
том, что случилось с вами за последние 16 лет, с тех пор, как я простился в Петропавловской крепости с отцом, 
Верочкой и Марией Александровной 120. Всякое письмо от вас будет для меня великой радостью.

В первые годы мне было очень тяжело жить, но с тех пор условия много изменились к лучшему 121. Уже более 
десяти лет я снова отдаю почти все свое время изучению естественных наук, к которым, как вы знаете, я еще в детстве 
имел пристрастие. Вы, верно, помните, как, приезжая к вам в именье на каникулы, я каждое лето собирал коллекции 
растений, насекомых и окаменелостей. Может быть, старшие сестры и Мария Александровна даже не забыли, как в 
последнее лето я завел вас вечером на Волгу, как вы помогали мне собирать там, под обрывистым берегом, 
окаменелости и как мы до того запоздали в увлечении, что на возвратном пути нас застигла в лесу ночь, и я должен был 
вести вас по звездам, через незнакомые поля, болота и заросли, где не было никаких дорог. Помните, как сестры 
перетрусили? Тогда в глубине души я был очень доволен, что знаю наиболее яркие звезды. Они, действительно, помогли 
мне довести вас благополучно до самого нашего сада, хотя ночь и была осенняя, безлунная и в лесу такая темная, что 
мы едва могли видеть кончики собственных носов...

Здесь я несколько лет занимался астрономией, конечно, без телескопа, по одним книгам и атласу. Еще до первого 
заключения я одно время имел в распоряжении небольшую трубку и настолько хорошо помню наши северные 
созвездия, что по вечерам узнаю каждое из них вверху через мое окно.

Года два или три я специально занимался здесь ботаникой, могу разводить цветы в крошечном садике, а для зимних 
занятий составил гербарий в котором набралось более 300 видов растений. Кроме всего этого, я занимаюсь постоянно 
теоретической физикой и химией и уже четыре или пять лет имею хороший микроскоп. Теперь я пишу книгу о строении 
вещества и, если позволит здоровье, окончу в этом году. Написал уже почти полторы тысячи страниц, и осталось не 
более пятисот. Хотя этой книге, вероятно, и не суждено никогда попасть в печать (Она издана только через десять лет, в 
1907 г., после освобождения автора. — Н. М. 122), но все же я усердно работаю над ней почти каждый день в 
продолжение последних трех лет и чувствую невыразимое удовольствие всякий раз, когда после долгих размышлений, 
вычислений, а иногда бессонных ночей, мне удается найти порядок и правильность в таких явлениях природы, которые 
до сих пор казались загадочными.

В последние годы я имею возможность пользоваться довольно значительным количеством книг на русском, 
французском, английском и немецком языках (Они попали в Шлиссельбургскую крепость благодаря содействию 
доктора Безродного, тогдашнего крепостного врача, дававшего их под видом книг для переплета в наших мастерских 
(позднейшее примечание). — Н.М.). 

Кроме них, я выучился итальянскому и испанскому, чтобы знать все главные языки.

Я часто, конечно, замечал, что если кто-нибудь изучает слишком много наук, то мало углубляется в каждую из них. Но 
мне кажется, что относительно себя я могу сказать, что избежал этой альтернативы. Моя жизнь прошла в 
исключительных условиях, и если вы припомните, что в продолжение целых десятков лет у меня не было никаких 
других радостей, кроме научных, то поймете, почему я часто упрекаю себя, что плохо воспользовался этим временем и 
что если б не был склонен иногда помечтать и почитать романы, то мог бы значительно более пополнить запас своих 
знаний. Успокойте меня насчет отца, или, лучше всего, пусть он сам меня успокоит. Он был так добр и грустен, когда 
мы прощались с ним в крепости, что я не могу вспомнить об этом свидании без того, чтоб на глазах не навернулись 
слезы.

Как-то поживает милая, бедная мамаша? Я помню, что еще в нашем поместье, когда она заходила по вечерам в мое 
летнее жилище, во флигеле, чтобы ласково поговорить со мной и поцеловать меня еще раз на ночь, она жаловалась на 
«мельканье в глазах», и мог ли я ожидать тогда, что эта болезнь окончится так ужасно! (Она почти ослепла (позднейшее 
примечание). — Н. М.) Как часто я с любовью вспоминал потом эти нежные вечерние посещения!

Напишите же мне обо всем подробно.Как поживают мои beaux-fieres и bellts-soeurs? Что делает все младшее незнакомое 
поколенье?

Всем передайте мой привет и напишите мне обо всем!

Ваш Николай.

Письма адресуйте в департамент государственной полодии для передачи мне.

II

6 октября 1897 г. Милая, дорогая моя мамаша!

Когда после стольких лет разлуки и полной неизвестности я принимаюсь писать это письмо, мое сердце полно такой 
жалости и любви к вам, что я не знаю, как все это я мог бы выразить словами. И прежде я был слишком сдержан и 
застенчив в этом отношении и редко находил подходящие слова, а теперь я почти совсем отвык говорить; думаю молча, 
и слова не спешат приходить ко мне на помощь, когда я в них нуждаюсь.

Более всего мне хочется сказать вам, что во все время нашей разлуки, не только здесь, но и на воле и за границей, когда 
я мог оставаться один и отдаться своим собственным мыслям, я часто вспоминал о вас, и мне было очень тяжело, что мы 
как бы без вести пропали друг для друга, и вы обо мне ничего не знаете.

[...] И в детстве, и в ранней молодости я вас глубоко любил, и если в последние годы, когда я приезжал к вам на 
каникулы, моя внутренняя жизнь оставалась для вас закрытой, то лишь потому, что так поступает почти всякий человек 
в этом переходном возрасте. Зато теперь я уже не боюсь, что кто-нибудь упрекнет меня в ребячестве, а потому часто 
целую вашу фотографию.

Я очень рад, дорогая, что вы снова поселились в Боркё.

[...] Что же касается моей карточки, то едва ли твое желание иметь ее исполнимо. Во время последних свиданий с отцом 
я говорил или писал ему, что если вы хотите получить мою хорошую фотографию, то напишите об этом в Швейцарию 
Элизэ Реклю 123. Если вы исполнили тогда этот совет и письмо дошло, то он, конечно, давно исполнил ваше 
желание, так как, уезжая в Россию, я ему оставил свою фотографию.

Я еще не получил твоего письма, милый Петя, и потому не все знаю о твоей жизни. Не знаю даже, как зовут твою жену 
и сына. Я очень был обрадован словами Верочки, что твое полевое хозяйство идет не без успеха.

До сих пор я представляю себе Борок в том же виде, как в молодости, но часто думаю и о переменах, которые там могли 
произойти. Жив ли еще флигель, в котором мы все увидели свет? Уничтожена ли при доме исаакиевская колоннада, 
производившая мрак и сырость в тех комнатах, что прилегают к саду? Я думаю, что давно уничтожена, потому что она 
была уж слишком неудачно задумана отцом. Что сделалось с оружейной комнатой, с ее вензелями из различного рода 
старинного оружия, клинков, рапир и проч., и проч.?

[...] От каменных ворот, там, далеко в поле, к которым мы иногда путешествовали, наверно осталась только груда 
камней? А на старом Боркё, где в мое время еще были живы оба этажа старого, заколоченного 'наглухо каменного дома 
и виднелся даже шпиц с шаром наверху, вероятно давно образовались живописные развалины? Я хорошо помню, как не 
раз, рискуя сломать себе шею, взбирался туда на чердак по старым, шатающимся лестницам, на которых недоставало 
многих ступенек.

[...] Грустно было мне читать о последних годах жизни отца и о его тяжелой болезни, но известие о его смерти было для 
меня далеко не так неожиданно, как вы думали. Уже по одному старинному виду его карточки, не говоря об отсутствии 
положительных известий о его жизни, я давно догадался, что его нет в живых, и неизвестность (если это состояние 
можно назвать неизвестностью) была едва ли не тяжелее, потому что действовала, как бесконечная хроническая 
болезнь.

Свои детские мореходные опыты на нашем пруде, в водопойной колоде, вместо лодки, и с парусом из простыни (о 
которых ты спрашиваешь) я помню очень хорошо. Так же хорошо помню и наши вечерние поэтические прогулки в 
настоящей лодке вокруг островка, когда окна хижины на островке блестели так таинственно от лунного света, а по 
волнам на воде тянулась к луне широкая полоса блеска. Помню, как иногда во время нашего катанья поднимался над 
водой туман, и лодка неслышно скользила посреди беловатого облака; берега совсем исчезли из вида, и только смутные 
фигуры ивовых кустов одна за другой поднимались из тумана как-то совсем неожиданно и близко. Эта любовь к 
мореходству не оставляла меня и потом. Я очень любил кататься на парусах или на веслах по Женевскому озеру (Во 
время жизни в эмиграции в 1875 г. Об этом, как и обо веет касавшемся политики, было запрещено писать под угрозой 
прекращения, переписки (позднейшее примечание). — Н М.),

когда поднимался свежий ветер и лодку бросало, как мячик. А когда пришлось ехать морем из Англии во Францию, то 
был в полном восторге от того, что поднялся сильный ветер, пароход начал переваливаться с боку на бок и клевать 
носом воду. Почти все пассажиры убежали в каюты, лакеи начали бегать взад и вперед за медными тазиками, а я только 
радовался; забрался на самый нос и все смотрел, как он сначала поднимался вместе со мной высоко-высоко, и я смотрел 
с него вниз, как с колокольни, а потом вдруг мы оба (нос и я) бухались в воду, и меня всего обдавало брызгами и пеной.

Мне так хотелось бы иметь ту фотографию нашего островка, которую тебе возвратили обратно из департамента 
полиции. Я писал туда об этом, и мне ответили, что в департаменте не знали о том, что эта фотография имеет такое 
близкое отношение к моим семейным воспоминаниям, иначе ее, вероятно, не задержали бы. Если вы хотите сделать мне 
большое удовольствие, то снимитесь группами «а островке или в других живописных местах имения я пришлите мне.

Какие именно цветы и древеса ты насаждаешь, Верочка, и где именно? Я, как и ты с Александром Игнатьевичем, умею 
набивать чучела птиц и зверей. Что же касается рыб, то это, по-моему, куда труднее. На своем веку я успел набить 
только одну рыбу — селедку, и притом уже просоленную, из бочонка! Я думаю, что этот подвиг стоит набивки десяти 
птиц, тем более что селедка была изображена мною плывущей и соответственно утверждена на проволоке.

[...] Ну, прощайте все, мои дорогие! В какие месяцы вам удобнее получать мои письма? Что касается меня, то в моей 
жизни ничего не переменилось. Здоровье иногда немного лучше, иногда немного хуже, но в общем осталось без 
перемены. Одно время по причине сердцебиений пришлось приостановить даже главную работу моей жизни — книгу о 
строении вещества, но теперь я снова принялся за нее. Не бойтесь, что я потрачу на это здоровье, как пишет Верочка. 
Правильные занятия и научные интересы — это мое единственное спасение. Без них мне было бы совсем плохо.

Целую всех много раз. Любящий вас Ник. Морозов.

Милая мамаша! Зрение не позволяет вам писать ко мне. Так продиктуйте для меня Пете или Верочке хоть немного. Мне 
так хотелось бы .иметь от вас хоть несколько ваших собственных слов. Коля.

III

24 февраля 1898 г.

Бесценная моя мамаша!

Обнимаю и целую вас множество раз за те добрые строки, которые вы продиктовали для меня Верочке. Да! Будем 
бодры, будем надеяться на лучшие дни! Теперь, когда я узнал, что вы здоровы, окружены семьей, что ваш день 
наполнен обычными хозяйственными заботами, исчезла главная тяжесть, лежавшая у меня на душе. Если же нам и не 
придется более увидеться, то будем радоваться тому, что в последние годы жизни мы не были разлучены душою. Не 
плачьте обо мне так много, моя дорогая! Человек привыкает ко всему, и для меня прошли самые тяжелые первые годы. 
Не будем думать, что душевное настроение человека, бодрое или унылое состояние его духа зависят только от 
окружающей его обстановки Человек носит их в своей собственной душе. Кто по природе склонен к унынию, кто 
думает только о самом себе, тот будет несчастлив, бы он ни был и с кем бы он ни был. У меня же нет этого в сердце. Из-
за своих стен я также могу сочувствовать всем, кто живет и любит на свободе, вспоминать о вас, думать и гадать о том, 
что вы теперь делаете и о чем думаете. Кроме того, я имею счастливую в моем положении особенность забывать все 
окружающее, когда читаю интересную для меня книгу или просто думаю и мечтаю. А это бывает почти каждый день, 
так что я вечно гляжу куда-нибудь в отдаленное пространство и время и почти не вижу того, что у меня под ногами.

Правда, всего этого слишком мало для сколько-нибудь живого человека... И мне хотелось бы поглядеть на дорогие лица, 
услышать любимые голоса. Хотелось бы поговорить с вами, дорогая, так, как можно говорить только с самым близким 
человеком, для которого открыт каждый уголок души... Не все скажешь при людях (Все письма просматривались в 
департаменте или в министерстве (позднейшее примечание). — Н. М.), что говорится наедине дорогому и любящему 
тебя существу, и не всякий может писать открыто так, как он мог бы разговаривать в тесном семейном кругу. Да и что 
значат все слова и письма в сравнении с одной возможностью просто обнять и поцеловать тех, кого любишь? Но что же 
делать! Будем утешать себя тем, что прежде не было и этого. Будем радоваться тому, что худшее прошло и, вероятно, не 
возвратится. Кто знает? Может быть, дождемся и лучших дней. Ведь, чем дольше продолжается ненастье, тем скорее 
можно надеяться, что настанут, наконец, и светлые дни. Отдадимся же, дорогая, на волю течения. Куда оно нас вынесет, 
туда и хорошо.

В полдень, 13 января, перед самым обедом, я получил, мои милые, вашу вторую посылку. Вы, конечно, поймете, что в 
этот день я позабыл о своем обеде, и он остался нетронутым на моем столе. Вы просите меня написать вам о моей 
обычной жизни (Писать что-либо о внутренних порядках и обращении властей было строго запрещено (позднейшее 
примечание). — Н. М.). Она очень однообразна! Встаю я довольно рано, часов в 7 или 8, но перед этим некоторое время 
валяюсь в постели и мечтаю. Перед обедом гуляю довольно много, а после обеда в прежнее время сейчас же принимался 
за работу над своей «Книгой вещества», а по временам ходил в мастерскую переплетать книги для нашей библиотеки и 
выучился делать очень недурные и прочные переплеты. Сделал даже большой альбом для ваших фотографий, и теперь 
мне их очень удобно рассматривать, не опасаясь, что они изотрутся.

Однако последние годы здоровье не позволяет мне много работать или писать после обеда, от этого начинается 
сердцебиение и боль под ложечкой. В это время я обыкновенно занимаюсь чтением, когда день светлый, или привожу в 
порядок свои коллекции, или что-нибудь в этом роде. Но часа через три после обеда я каждый день (за очень редкими 
исключениями) пишу свою «Книгу вещества» («Периодинеские системы строения вещества». Изд. Сытина, М., 1907 
(позднейшее примечание). — Н. М.).

[...] Сплю теперь довольно спокойно, когда день прошел без треволнений, а года два назад почти совсем не спал от 
постоянного звона в ушах и плохого состояния нервов. Чай пью два раза в день, а обед свой редко съедаю даже до 
половины, потому что совсем потерял аппетит.

[...] В первое время после суда было несколько лет такого полного одиночества (тогда я был в другом месте( В 
Алексеевском равелине (позднейшее примечание). — Н. М.)), что я почти разучился говорить и не узнавал своего 
собственного голоса. Вот в это-то первое время, когда приходилось жить только своей внутренней жизнью, и сложилась 
у меня в общих чертах та теория, о которой в последние годы я пишу книгу, и, вероятно, только это счастливое 
обстоятельство, наполнявшее пустоту моей жизни, и спасло меня от сумасшествия.

В прошлом письме я уже говорил вам, что всякий раз, когда мне позволяли место и обстоятельства на свободе или в 
заключении, я возвращался к своему любимому предмету, о котором вы помните, — естественным и математическим 
наукам. Я думал, да и теперь думаю, что естественные науки не только разъяснят нам все тайны окружающей нас 
природы, облегчат труд человека и сделают его существование легким и счастливым, но в конце концов дадут ответ и на 
те тревожные вопросы, которые так хорошо выражены в одном из стихотворений Гейне: Кто объяснит нам, что — тайна 
от века, В чем состоит существо человека, Как он приходит, куда он идет, 

Кто там вверху, над звездами, живет? 124

Оттого-то в первые годы сознательной жизни я бросался от одной естественной науки к другой и снова возвращался к 
первой. Мне всегда казалось, что наиболее интересное заключается именно в том, с чем я еще не успел ознакомиться, и 
для меня всегда было настоящим праздником, когда приходилось преодолеть какую-нибудь трудность. Вот и сейчас, 
например, я вспомнил с улыбкой об одном минувшем вечере, когда, занимаясь вместе с товарищем математикой (С 
Манучаровым (позднейшее примечание). — Н. М.), я в первый раз постиг один трудный символ, называемый знаком 
интеграла и наводивший на меня до тех пор суеверный трепет. Поняв, в чем дело, и написав этот крючок (в книге здесь 
стоял знак интеграла) в первый раз со смыслом в свою тетрадку, я был в таком восторге, что схватил товарища за руки, 
и мы оба вертелись, как сумасшедшие, по комнате Мы даже записали год и число этого памятного дня, но, конечно, все 
это после затерялось.

Вот эта-то вера в естественно-математические науки и некоторый запас знаний, который я мог разрабатывать, когда 
остался один, без книг и внешних впечатлений, и поддержали меня в трудные годы жизни, позволяя уноситься мыслью 
далеко от всего окружающего и даже забывать о своем собственном существовании. Я пишу вам это, потому что знаю, 
что все касающееся моей внутренней жизни после разлуки с вами, все мои радости и страдания будут вам близки и 
интересны.

[...] По-прежнему я интересуюсь всем новым в естественных науках: и новыми элементарными телами, вроде аргона и 
гелия, и каналами на Марсе, и рентгеновыми лучами, и даже новыми математическими теориями о многомерных 
пространствах.

Все интересное я выписываю в тетради, но, несмотря на это, уже давно перестал перебрасываться от одной науки к 
другой и в последние пять-шесть лет совсем специализировался на учении о строении вещества, которое, по-моему, 
лежит в основе всех остальных наук о природе. Вот будет радость, когда удастся дописать последнюю страницу моей 
книги об этом!

Милый Петя и вы, сестренки! Вы отлично сделали, что описали мне все, что вас окружает, вплоть до того, как квакают 
лягушки на пруде, и притом, по словам Нади, «очень грубыми голосами», и как их боится Верочка. Именно эти 
маленькие подробности я и читаю с особенным удовольствием, потому что вижу в это время вас так ясно, как будто бы 
вы находились у меня перед глазами. Вот так пишите и в будущем! Каждый раз, когда я приезжал в Борок на каникулы, 
мой слух еще по дороге со станции поражал этот лягушачий концерт, к которому изредка примешивался резкий крик 
коростеля, похожий на скрип несмазанной телеги или той деревянной качели, на которой мы с вами и с Мери качались 
иногда по вечерам. И вот, когда я читал о кваканье лягушек, я все это припомнил очень живо. На меня так и пахнуло 
детством, свежестью деревьев, простором полей, и на душе стало легко и хорошо! Давно уже я не видал ничего такого!

[...] Очень ли разрослись соседние с Борком деревни Дьяконово и Григорьево? Изменились ли в них нравы и обычаи? 
Когда я был дома в последний раз, там не было еще ни одной школы, и крестьяне почти поголовно были безграмотны, а 
кругом на много верст не было ни одной души, с которой можно было бы о чем-нибудь поговорить. Есть ли теперь 
около вас какие-нибудь соседи, с которыми ты более или менее близок?

Ты, Верочка, спрашиваешь меня, как идет моя «Книга вещества». С великим удовольствием могу сказать, что как раз в 
день рождества и в день Нового (1898) года я окончательно разрешил два последних затруднения в моей теории, и 
теперь мне остается только изложить уже по готовому плану один большой отдел книги, который хотя и носит понятное 
и даже приятное (особенно для женщин) название «ароматических соединений», однако представляет в учении о 
структуре вещества (за исключением белков) самую сложную часть.

Очень охотно объяснил бы я тебе, в чем состоит моя теория и в каком отношении она находится к прежним взглядам, 
но, к сожалению, вопрос этот настолько специальный, что понятен только для немногих, и я сам не мог бы даже 
приступить к нему, если б в прежнее время не занимался очень много теоретическим и практическим анализом 
минералов и органических веществ. На каждой странице моей рукописи ты увидела бы структурные формулы, от 
одного взгляда на которые у непривычного человека (как сказал мой один товарищ) делается «рябь в глазах». Но для 
того, кто с ними освоился, эти формулы совсем не так трудны, напротив, они очень стройны и выразительны, а выводы 
из них имеют большое значение для всех отраслей естествознания. Вот почему я очень люблю их и так свыкся с ними, 
что вижу их даже во сне и пишу почти все наизусть, десятками, без передышки.

Вот теперь ты имеешь понятие о внешнем виде моей книги и не удивишься тому, что она подвигается так медленно. В 
последние пять лет я занимаюсь серьезно только одним этим предметом. Каждый день (кроме болезней) посвящаю 
книге три-четыре часа (больше физически не могу), и все-таки редко удается написать в день более трех-четырех 
страниц. Однако, несмотря на эти медленные шаги, в год выходит много, и книга медленно, но явно приближается к 
концу. Сначала я просто приходил в отчаяние, когда после нескольких месяцев работы видел, что конец остается по-
прежнему далеко или даже прямо удаляется, вследствие расширения плана во время работы, но теперь перевал сделан, и 
заключительная глава приближается с каждым месяцем. Когда окончу всю книгу, думаю написать еще более короткое 
популярное изложение ее содержания, чтоб теория не оставалась доступна лишь тесному кругу специалистов, если 
книге будет суждено когда-нибудь увидеть свет.

[...] Ты, дорогая моя Катя, просишь написать тебе о моем здоровье... Вот именно материя, о которой я менее всего 
люблю думать и говорить! Могу тебя только успокоить, что никакой смертельной болезни у меня пока нет, а что 
касается несмертных, то их было очень много. Было и ежедневное кровохарканье в продолжении многих лет, и цинга 
три раза, и бронхиты (перестал считать), и всевозможные хронические катарры, и даже грудная жаба. Года три назад 
был сильный ревматизм в ступне правой ноги, но, убедившись, что никакие лекарства не помогают, я вылечил его очень 
оригинальным способом, который рекомендую всякому!

Каждое утро, встав с постели, я минут пять (вместо гимнастики) танцовал мазурку. Это был, могу тебя уверить, 
ужасный танец: словно бьешь босой ногой по гвоздям, особенно когда нужно при танце пристукивать пяткой Но зато 
через две недели такой гимнастики ревматизм был выбит ступни и более туда не возвращался! Раза три совсем 
приходилось умирать от разных острых болезней, но каждый раз с успехом выдерживал борьбу со смертью. Теперь 
кровохарканья прошли, а с сердцебиениями кое-как справляюсь и чувствую себя даже лучше, чем в прошлом году.

По наружности во мне нет почти ничего болезненного, и я даже кажусь моложе своих лет, только очень худ, совсем не 
накопил никакого жиру. Несколько седых волос, о которых я вам писал, ведут себя очень странно и, очевидно, чисто 
нервного происхождения. В самой голове их нет и не было, но когда я чем-нибудь расстроен, их можно заметить тут и 
там в бороде. Затем, когда я некоторое время чувствую себя хорошо, они снова исчезают. Сначала я думал, что они 
выпадают, но потом убедился, что ничего подобного нет, и те же самые волосы принимают снова естественный цвет! 
Так продолжается и теперь.

[...] Ну, теперь прощайте, все, мои дорогие, Если б вы знали, сколько радости приносят мне ваши милые, милые письма.

Любящий вас Николай Морозов.

IV 125

12 июля 1899 г.

[...] Милая, бедная мамаша! Я и подумать не могу без боли в сердце о том, как тяжело вам почти совсем не видеть 
окружающего мира! Мне кажется, что к потере зрения так же трудно привыкнуть, как и к лишению свободы, и потому я 
могу сочувствовать вам более, чем кто другой. Мы оба не можем видеть далеко... В этом смысле ведь и я здесь должен 
считаться слепцом. Я уверен, что если б был с вами, я успел бы передать и вам свое убеждение, что снятие катаракт — 
не такая уж опасная операция, как вам кажется, но вдали от вас я чувствую свое бессилие и понимаю, что мои слова, как 
основанные на заочных представлениях, не могут быть для вас убедительными, да и сам я не могу говорить с 
уверенностью, когда не вижу положения дел собственными глазами...

Сообщите, дорогая, как вы проводите свой день, что думаете и делаете, и как поживают ваши цыплята? Всякая 
маленькая подробность вашей жизни будет для меня дорога и радостна.

[...] Кстати, вот вопрос, который меня очень интересует. Когда отец обвел валами и канавами усадьбу, из той канавы, 
что идет за парком, вода по веснам начала потоками спускаться по прогону и вырыла там, еще при мне, довольно 
значительный овраг. В последний год моего пребывания я очень интересовался тем, что будет далее из этого оврага, 
который, по моим соображениям, должен был делаться все шире и глубже. В каком виде это место, и сбылись ли мои 
предположения? Это очень интересует меня с геологической точки зрения. Если тут действительно образовался овраг, 
то на дне его могут валяться вырытые водой окаменелости, вроде тех, которые ты, Петя, с сестрами, помнишь, помогал 
мне собирать на Волге. Не попадались ли они тебе?

Теперь поговорим и с тобой, дорогая Верочка! Прежде всего поблагодари Александра Игнатьевича за фотографии с 
нашего островка. Мы, дети деревни, так привязываемся к своим родным местам, что тот, кто вырос в городе, едва ли 
даже может это понять! А между тем эта привязанность вполне естественна. Мы с детства свыкаемся и дружимся с 
каждым деревом родного сада. С каждым пригорком и кустом .связаны какие-нибудь дорогие воспоминания. Пока 
живешь в деревне, этого не замечаешь и не сознаешь. Часто даже бывает скучно, особенно в дурную погоду, но зато, 
когда пришлось надолго или навсегда расстаться со всем этим, сколько милых воспоминаний воскресает в памяти!

[...] Да, милая Верочка! Деревенская природа кладет на нас в детстве неизгладимый отпечаток. Всякий раз, когда из 
тесных и людных улиц в моей последующей городской жизни мне приходилось попадать на простор полей, на утесы гор 
или в глубину леса, мне так и хотелось прыгать от радости, и каждое дерево казалось мне моим старым другом. Да и 
теперь я почувствовал бы то же самое! Так во мне мало солидного, несмотря на то, что погрузился в математические 
формулы и в структуру вещества...

Что бы вам сообщить о моей жизни?

Здоровье ни хуже, ни лучше, а жизнь идет по-прежнему однообразно и монотонно. Иногда даже, хотя и не надолго, 
впадаешь в какое-то оцепенелое состояние, но ваши письма всегда вносят луч света в мою душу...

Когда на землю ниспадает
Вечерний сумрак с высоты,
Река неясно- отражает
Свои прибрежные кусты.
Так на душе в часы страданья
Все в смутный сон погружено,
Молчат и чувства, и желанья,
И вновь блеснут в ее сознанье
Но как в реке с лучом рассвета
Былая жизнь проснется вновь,
Так и в душе на звук привета
Воскреснет вера и любовь.
И вновь блеснут в ее сознанье
Давно уснувшие мечты,
Как в тихом утреннем сиянье 
В воде прибрежные кусты 126.

Всю прошлую зиму, кроме обычной работы над своими научными сочинениями, я давал еще уроки немецкого, а потом 
и английского языка одному товарищу, с которым мне разрешили видеться *, и очень доволен достигнутыми 
результатами и своей системой преподавания. Сначала человек так плохо знал по-немецки, что не отличал твердых 
гласных от мягких, а теперь, после нескольких месяцев занятий, стал читать совершенно свободно и правильно.

А система моя заключается в следующем. Сейчас же после краткого обзора грамматики — читать как можно больше 
иностранных романов и интересных рассказов. И вот он читал, а я ходил по комнате, слушая его и, где нужно, исправляя 
произношение и подсказывая значение более редких слов. И мне и ему было очень интересно узнать продолжение 
романа, а потому и занятия шли с необыкновенным успехом.

В будущую зиму собираюсь прочесть краткий курс дифференциального и интегрального исчисления другому товарищу. 
Этот отдел математики очень важен для понимания законов природы, а учебники все очень сухи. Вот я и хочу 
преподавать его по своей системе. Все теоремы уже выведены у мен? очень наглядным и элементарным путем, и каждая 
будет иллюстрироваться немедленно подходящими законами природы. Я почти уверен, что и этот курс пойдет не менее 
успешно, чем описанное сейчас преподавание немецкого и английского языков.

Теперь, когда у нас стало попросторнее ***, я уже не всю свою землю отдаю «в аренду» товарищу, а часть ее засадил 
весною земляникой. Теперь, в первых числах июля, я уже получил ягоды. Осенью думаю на этом месте насадить 
малины, потому что ее меньше едят слизняки, которых у нас, благодаря сырости, невообразимое количество.

Ваш Николай.

* М. Ф. Фроленко (позднейшее примечание). — Н. М.

** Сергею Иванову, который просил меня об этом, но в решительную минуту отказался, и курс остался непрочитанным. 
Но написанная книжка сохранилась в моих тетрадях под названием: «Функция. Наглядное изложение высшего 
математического анализа» (позднейшее примечание). — Н.М.127

*** Увезли, по манифесту, Людмилу Волкенштейн, Яновича, Шебалина, Мартынова, Панкратова и других (позднейшее 
примечание). — Н. М. 128

V

7 февраля 1699 г.

Дорогая моя мамаша!

Все лето и осень я прожил довольно сносно, лучше, чем ожидал, но зимой, в декабре, со мной произошло приключение, 
о котором пишу теперь так легко лишь потому, что оно окончилось вполне благополучно, и вам нет никаких причин 
бояться за меня. Под самое рождество к нам проникла, несмотря на все карантины, инфлуэнца и набросилась на меня с 
большим ожесточением. В довершение беды еще начался насморк, да такой, что целую неделю, если не больше, слезы 
катились из глаз, не переставая.

Конечно, в таком состоянии нечего было и думать о каких-нибудь серьезных занятиях.

[...] Из письма Верочки я знаю, что в борковском доме прежняя биллиардная превратилась в большую столовую, 
бывшая оружейная — в детскую и т. д.

[...] Чем больше я уэнаю подробностей, тем яснее представляю вашу жизнь. Да это и понятно. Ведь мне знаком у вас 
каждый уголок, все перила лестниц, все узоры на обоях, и со всем связаны какие-нибудь детские воспоминания! Я 
помню, например, как, маленький, любил смотреть через нижние цветные стекла рам, взглянешь в одно — и весь мир 
представляется в желтом, взглянешь в другое — в синем или фиолетовом свете.

Помню и место около террасы, где вы, мамаша, часто варили варенье; я обыкновенно прибегал туда, чтобы получить 
блюдечко с пенками.

Вообще мои воспоминания о Боркё и о всех, кто в нем жил, начинаются замечательно рано. Я хорошо помню мать, 
когда она еще была совсем молодой женщиной и ходила в светлых платьях с широкими рукавами до локтей и в 
кринолинах по тогдашней моде, а я пользовался обломками от стальных обручей этих кринолинов, чтобы делать себе 
пружины для метательных инструментов.

Правда, что эти ранние воспоминания довольно отрывочны, но многие из них замечательно ярки.

Помню, как в первые годы моего детства мы жили сначала в правой половине флигеля, потом перешли в левую и опали 
в задней комнате: няня Татьяна на своей лежанке, а мы вдоль стен, и моя кровать помещалась в самом углу, против 
двери в большую комнату (где стоял, между прочим, большой низкий турецкий диван, обитый цветной материей, на 
котором мы играли). У всех наших детских кроваток, кроме Верочкиной (потому что Верочка в это время еще качалась 
посреди комнаты в люльке), были вделаны боковые доски, чтоб мы не скатывались на пол, и таким образом мы спали 
как в ящиках.

Когда нас укладывали спать слишком рано, я потихоньку упражнял свои зубы на боковых досках и на изголовье своей 
кроватки, и так усердно, что с течением времени на ее верхних частях оказались выгрызанными очень большие 
углубления, и, кажется, пришлось даже не раз переменять доски.

Некоторые из моих детских воспоминаний относятся еще к тому времени когда меня носили на руках. Помню, как няня 
Татьяна раз вынесла меня на двор, чтоб показать на небе северное сияние, которое она называла «огненными столбами», 
и говорила, что это перед морозом. Помню и самые столбы, как они катались по северной части неба, свертывались и 
развертывались, словно куски розового и фиолетового полотна. Другой раз меня выносили показать большую комету, и 
няня говорила, что это — знамение перед войной. Я был очень испуган, но не мог оторвать своих глаз от ее хвоста, и ее 
фигура так запечатлелась в моей памяти, что потом, через двадцать или более лет, увидев рисунок кометы Донати в 
старом «Вестнике естественных наук», я сейчас же узнал в ней свою давнишнюю знакомую и получил возможность 
точно определить, что мне было тогда четыре года.

Однако самое первое мое воспоминание относится к такому времени, когда я еще не умел ходить и должен был ползком 
пробираться из одного угла комнаты в другой. Это так удивительно, что иногда я сам спрашиваю себя, не обман ли это 
моего воображения. Однако я это помню совсем ясно. Я помню, как однажды вы, мамаша, поговорив с няней, решили, 
что мне уже пора ходить. Вы обе сели на стульях посреди комнаты в двух трех шагах друг от друга, няня поставила 
меня между своих колен и велела идти к вам, а вы протягивали ко мне руки. Помню как я с сомнением смотрел на 
разделяющее нас пространство, и это чувство было такое же, какое появилось у меня впоследствии, когда приходилось 
переходить по бревну через глубокий овраг и видеть под собой пустоту. Помню, как я колебался, но, наконец, после 
долгих уговоров вдруг решился и, сделав несколько поспешных, колеблющихся шагов, попал в протянутые руки, я как я 
смеялся и радовался этой своей удаче. Я помню и дальнейшие уроки, когда вы с няней постепенно увеличивали 
расстояние между нами, но затем мои воспоминания прекращаются, вероятно, потому, что я совсем научился ходить и 
перестал обращать на это внимание. Только смутно представляется мне, что еще долго после этого я предпочитал 
спускаться с крылец по старому способу — на четвереньках.

Я пишу вам, дорогая мамаша, все эти детские воспоминания лишь потому, что вам, наверно, будет приятно на минуту 
возвратиться в прошлые дни, о которых, кроме меня да вас, едва ли кто-нибудь помнит в целом свете. Да и вы сами, 
конечно, уже забыли некоторые из тех маленьких событий, о которых я вам пишу. Помните ли вы, например, как 
подарили мне свои маленькие часы с длинной, тонкой, как снурок, цепочкой, которая надевалась на шею и замыкалась 
маленькой запонкой? Помните ли, как приехали ко мне в Москву и, уезжая, отдали мне все деньги, взятые из дому, а у 
себя оставили лишь то, что было нужно заплатить за билет на железной дороге? А ведь путь был длинный, и я уверен, 
что вы терпели лишения от такого полного отсутствия запасных денег.

Отца я тоже помню очень молодым. Яснее всего представляется мне, как он приходил к нам во флигель два-три раза в 
день, и какую суматоху поднимали при этом няня и горничная, чтоб успеть до его прихода поправить наши 
полуспустившиеся от беготни чулки или привести в порядок наши спутавшиеся волосы. Потом, когда мы с Катей и 
нашей первой гувернанткой поселились в главном доме, я помню, как отец каждый год дарил мне ко дню рождения 
сначала пистолеты, а потом, много позднее, дал охотничье ружье, и как мы вместе с ним по временам ходили на охоту, 
но я эа все это время, кажется, ничего не убил на лету, кроме одного кулика.

Я очень обрадовался, дорогая, когда узнал, что Верочка иногда читает вам романы. В то время, когда мы жили вместе, 
вы часто сидели у окна с какой-нибудь книгой из нашей домашней библиотеки. Что именно вы читали, я, конечно, уже 
не помню, но помню хорошо, что, кроме повестей и романов, вы очень любили стихотворения Пушкина, Лермонтова и 
Жуковского и особенно басни Крылова. Я знаю, что теперь в большой славе последние проповеднические произведения 
Льва Толстого, но, по-моему, ничто не может сравниться с его старыми романами «Войной и миром» и «Анной 
Карениной». Из иностранных современных писателей я особенно люблю Брет-Гарта, а потому рекомендую его всем. 
Всякий его рассказ так увлекательно написан, что трудно оторваться, и притом большая часть хорошо кончается, а это 
не малое достоинство в романах.

[...] Не могу не отнестись, милый Петя, с величайшим сочувствием и полным одобрением к твоим земледельческим 
подвигам. Именно так и надо. Я всегда думал, что если уж браться за какое-нибудь дело, то надо делать его со всей 
энергией, не отступая перед препятствиями. Всю эту местность, которую ты выкорчевал из-под зарослей, я, конечно, 
хорошо знаю, а к «одинокой сосне» я не раз пробирался через поле ржи, которое ее окружало. Там, под целым шатром 
сосновых ветвей, оставалась маленькая зеленая лужайка среди колосьев, и о ней никто не знал, кроме меня, потому что 
никому другому не приходило в голову ходить к этой сосне через целое поле ржи по едва заметной меже между двумя 
полосками. Твой сын Шура смотрит молодцом и удивительно, как вырос для своих лет. Пиши подробнее о всех его 
проказах, а если не припомнишь, что написать, то справься у своей жены, Марии Александровны, — женщины в этих 
делах всегда находчивее, чем мы. Я всегда любил детей, и когда смотрю на карточки своих племянников и племянниц, 
то невольно приветствую их словами, поэта

Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! Не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев... 129 

Кстати, раз дело пошло в этом письме о поэзии: правда ли, что ты тоже пишешь или писал когда-то стихи? Кузина Мери 
на последнем свидании со мной в Петропавловской крепости говорила мне, что да, и притом очень недурные (наверно, 
не хуже меня, грешного). Не сохранилось ли у тебя чего-нибудь из них?

Прощайте, дорогие, и будьте счастливы. Почти вся эта зима была в моих краях тусклая и туманная, но в те самые дни, 
когда я получил ваши письма небо вдруг прояснилось. Яркое солнце глядело ко мне в комнату, вечером перед самым 
окном показалось созвездие Ориона, и звезды сияли так ярко, что я долго любовался ими. И я невольно подумал, что 
кто-нибудь из вас тоже, может быть, случайно любуется ими в это же самое время.

Крепко обнимаю вас всех.

VI

8 августа 1899 г.

[...] Я почти вошел в свою обычную колею. Вот, вы все просите мен» писать как можно подробнее о моем здоровье. А 
что же написать о нем особенного, когда нет никакой новой болезни, а прежние даже перестали беспокоить. От 
инфлуэнцы я совсем поправился и гуляю теперь очень много.

Май и часть июня были у нас прескверные, но зато вторая половина июня и июль вознаградили за все прежние невзгоды 
и непогоды.

[...] Иногда буря срывает гнезда ласточек, и тогда их птенчики поступают к нам на воспитание, откармливаются мухами 
и пауками и помещаются в маленьких суконных гнездышках, пока у них не вырастут крылья. Вот и теперь 
воспитывается маленькая ласточка-сиротка по имени «Чика». Дней пять назад она улетела в первый раз, но на другой 
день возвратилась и сама отдалась в руки. С тех пор она каждый день взлетает по нескольку раз, кружится высоко в небе 
вместе с другими ласточками, иногда целые часы, но потом снова возвращается и садится на подставленную руку, а 
если руки не подставишь, то прямо на лицо, цепляясь лапками за усы и бороду. Она очень любит спать на груди за 
пазухой, в рукаве, а то и просто в кулаке. Любит, чтоб ее гладили и говорили с ней, и знает свое имя. Еще никогда не 
было такой милой и ласковой птички.

[...] Я рад, дорогая моя мамаша, что несколько строк воспоминаний из моего детства, посланных в прошлом письме, 
доставили вам удовольствие.

[...] Однако, дорогая моя, все это лишь воспоминания о событиях, которые мало затрагивали нашу внутреннюю жизнь. 
Несравненно трогательнее были те случаи, когда вы давали мне наставление, как отличать

добро от зла. Так, однажды вы мне сказали, чтобы всякий раз, когда я хочу сделать что-нибудь, касающееся другого 
человека, я сначала представил бы себе, что это самое сделали со мной, и если я сочту такой поступок дурным по 
отношению к себе, то он нехорош и с моей стороны. Это простое рассуждение, которое вы, конечно, давно забыли, 
почему-то очень меня поразило и навело на ряд серьезных размышлений. И я помню, что не раз потом прилагал его к 
своим поступкам, чтобы сделать им надлежащую оценку. Однако, дорогая моя, я боюсь, что, заговорив об этом 
предмете, я опять напишу целую тетрадь, а потому лучше скорее кончить.

[...] Когда я подумаю о том, что во многих семьях прямо боятся иметь детей, мне всегда кажется, какой это безумный 
страх! Ведь рано или поздно придет старость, и тогда — а может быть, и несравненно ранее — в каждой семье наступит 
время вечной разлуки, и что же останется тогда тому из двух, кто переживет? У меня была маленькая дочка, казавшаяся 
мне лучше всех остальных; она умерла от скарлатины, не прожив и года, и похоронена на юге Франции, у берегов 
Средиземного моря, так далеко-далеко от нас, что ни мне и никому из моих близких никогда не придется побывать на ее 
крошечной могилке. Я знаю и всегда чувствую, что если б она была жива, то я не сознавал бы себя до такой степени 
оторванным от всего остального мира. Но не будем тревожить теней прошлого, а то, пожалуй, еще расплачемся 
130.

Как здоровье Миши, дорогая Катя? Помогли ли ему, бедняжке, свежий воздух и гипсовые повязки? Тяжело лежать 
неподвижно на своей постели в лучшее время детства, когда все кругом живет и радуется. Да и ты сама, наверное, 
совсем измучилась. Я очень был обрадован, узнав из письма Верочки, которое было позднее твоего, что Шура 
благополучно перешел на второй курс. Вот и Маня скоро окончит гимназию. Просто удивительно, как быстро растет это 
молодое поколение, или, может быть, это моя собственная жизнь проносится так быстро, потому что нет на ней 
верстовых столбов?

Я очень рад, что Валя стал крепче здоровьем, это главное, а интерес к занятиям возникнет, когда он поступит в 
гимназию. Теперь в классических гимназиях стало, по-видимому, не так уже плохо, как было прежде. Вон Катя пишет, 
что ее дети перешли без экзаменов. Мне даже как-то не верится. Если б кто заикнулся об этом в мое время, то все 
гимназическое начальство пришло бы в панический страх от подобного вольнодумства и послабления. За все время 
моего пребывания я не помню ни одного подобного случая, да его и не могло быть.

Латинисты и греки в моей гимназии смотрели на учеников, как на своих личных врагов, да и мы сами так на них 
смотрели и ненавидели их от всей души, хотя к остальным учителям и относились очень хорошо. Я со смехом 
вспоминаю теперь, как в одном из средних классов после успешного экзамена из латинского и греческого языков мы (и 
притом все лучшие ученики!) собрались вместе и, убедившись, что некоторые из наших латинских и греческих книжек 
уже не будут нужны в следующих классах, решили расстрелять их из комнатного ружья монтекристо. Так и погибли под 
градом пуль ни в чем неповинные Ксенофонты и Юлии Цезари. 

В твоем стихотворении, милый Петя, мне понравилось строгое соблюдение размера строк и куплетов и безукоризненная 
правильность рифмы. Есть в нем и музыкальность, которая характеризует истинные стихи. По содержанию же оно (как 
и ты сам предупреждаешь) — из тех, которые назначаются не для печати, а исключительно для себя и той особы, 
которой посвящены В таком роде писывал и я; но я более люблю коротенькие лирические стихотворения

[...] Во время жизни за границей я издал там свои стихотворения отдельной книжкой, но так как в нее вошли некоторые 
стихи, недопустимые в России, то она и разошлась исключительно среди заграничной публики 131

Как твои болотоосушительные занятия в этом году? По-видимому, ты, как в свое время отец, завалился в Боркё по 
образу медведя в берлоге и почти не бываешь в Петербурге, хотя, наверное, у тебя там остались знакомые?

Как поживает Ниночка? Удачны ли вышли ее новые художественные произведения? Неужели она только в этом году 
первый раз ехала одна по железной дороге? Судя по тому, что она опять отправилась к Р., я думаю, что она и в этом году 
была где-нибудь на морских купаньях. На воле я тоже очень любил купаться, и хотя в Женевском озере очень холодная 
вода от стекающих туда речек из ледников и вечного снега, покрывающего вершины близлежащих гор, и купаются в 
нем только редкие любители, но я в последнее лето почти каждый день туда бегал. Особенно мне понравилось плавать в 
бурю, когда волны сильно бросают вверх и вниз. Вот в Роне при ее выходе из ? Женевского озера вода еще холоднее, 
потому что течет со дна, и, бросившись в нее, выскакиваешь через несколько минут, как ошпаренный, и должен 
отогреться на солнце, пока решишься снова окунуться: Впрочем, я купался там лишь в конце лета. А купанье в тех 
местах тоже обязательно в костюмах, иначе заплатишь штраф, не то что в нашем борковском пруде.

[...] О своем обычном состоянии духа что бы тебе сказать? Правда, я читаю и занимаюсь, насколько хватает сил. Но эти 
отвлеченные занятия не могут заменить живого мира, и невозможность произвести нужный опыт часто сковывает мысль 
при моих научных размышлениях. Я где-то читал, что головастики лягушек, посаженные в очень маленькую баночку с 
водой, так и остаются навеки головастиками, между тем как на просторе, в своем пруде или болоте, они скоро 
превращаются в настоящих лягушек. Так и человек, замкнутый в тесных пределах, оказывается как бы 
законсервированным в своем первоначальном виде и мало способным к деятельной работе.

Подсчитывая результаты своих недельных занятий, я с грустью убеждаюсь, что в былые времена я делал то же самое в 
один день.

Ты спрашиваешь, как идет моя книга о «Строении вещества». С огорчением должен признаться, что она все еще не 
окончена, и замедление произошло не от одной моей вялости, обусловленной недостатком внешних впечатлений, но 
также и от нескольких совсем непредвиденных причин. Прежде всего летом прошлого года я отвлекся от этой работы. 
Думал, что успею в две-три недели написать для товарища краткий очерк высшего математического анализа и 
некоторых его приложений к естествознанию и геометрии, но увлекся этим предметом и написал целый томик в 417 
страниц под названием: «Функция».

Правда, что это время (четыре месяца) не пропало даром, и я остался очень доволен своей математической книжкой, в 
которой отвлеченные теоремы дифференциального и интегрального исчисления изложены очень наглядным и 
совершенно оригинальным способом. Но в «Строении вещества» все же произошла задержка на целое лето. Осенью 
прошлого года я снова принялся за этот предмет. Но тут оказалось, что у меня накопилось столько тетрадей и уже 
написанных естественнонаучных статей, что на разыскание нужного мне в данную минуту уходит очень много времени 
Пришлось привести в систему все мои тетради, и, чтобы они не перепутались снова, я их переплел. Вышло 13 
объемистых томов, в каждом по 500 — 800 страниц, и в них по оглавлению стало легко разыскивать все, что 
понадобится. Но тут — не успели еще просохнуть мои переплеты — напала на меня инфлуэнца и отняла всю зиму.

Весною я снова принялся за свою прерванную книгу, но, чем более пишу, тем более разрастается план. Начиная эту 
работу, думал все окончить в одном томе, а теперь уже написано два (1342 страницы), но и их придется дополнить 
новейшими сведениями по «Журналу Русского физикохимического общества», который оказался чистой 
драгоценностью для меня и самой любимой книгой для чтения. Кроме того, придется окончить еще третий том 
«Строения вещества». Убедившись в бесполезности назначать себе сроки, я теперь просто работаю над этим предметом, 
сколько позволяет здоровье, и знаю лишь одно, что не оставлю дела по своей воле, пока не закончу всего.

Вот только жаль, что я не могу писать прямо набело. Все мои рукописи исчерканы вдоль и поперек вставками, 
надставками, так что непривычному человеку трудно в них разобраться. Происходит это от того, что как только я 
напишу что-нибудь, так сейчас же замечаю, что это же самое можно написать лучше, проще и яснее, и немедленно 
зачеркиваю написанное или делаю надстрочные дополнения, а к этим дополнениям еще новые, и в результате 
получаются многоэтажные строки. Чтобы переписать все эти тринадцать томов начисто, нужно употребить много 
времени, а потому я и отложил переписывание до окончания главной работы Сначала я просто в отчаяние приходил от 
своей непреодолимой склонности к перемарыванию. но, увидев случайно снимки с рукописей Пушкина, Лермонтова и 
Льва Толстого, я убедился, что наши величайшие писатели марали и переправляли свои сочинения еще больше меня. 
Это очень успокоило и утешило меня: если уж они перечеркивали по десяти раз каждую фразу, то мне и бог велел!

Посылаю тебе в письме веточку многолетнего растения, называемого «сердце»; оно мне очень нравится и растет 
роскошным большим кустом. Но к сожалению, его семена не вызревают, так что для разведения его приходится 
пользоваться рассадками.

PS. Не читайте матери следующих строк.

Я не могу, дорогая Верочка, послать этого письма, не поговорив с тобой серьезно еще об одном предмете. Когда я 
прочел в твоем прошлом письме «о скором окончании моего испытания», я не придал этому серьезного значения. Но 
когда я увидел и из новых писем, что вы все, по-видимому, ждете моего приезда в Борок к какому-то определенному и 
притом довольно близкому сроку, мне стало страшно за вас. Пойми, мой друг, что, кроме вас самих, еще никто не 
назначал срока моего заключения. Я не хочу вам этим сказать: «расстаньтесь со всякой надеждой меня увидеть». Нет! Я 
знаю, что человеку трудно жить без надежды. Почему же и нам не ждать лучших дней? Но так как никакого срока не 
назначено, то будем и ждать, так сказать, бессрочно, не приурочивая своих надежд к определенным событиям и 
временам.

Ты представь только, что мамаша приготовит для меня флигель и начнет высчитывать месяцы и недели до моего 
воображаемого приезда! Какой удар будет для нее, когда в назначенный день она увидит, что все это — одно 
недоразумение! Я боюсь, что вас ввели в заблуждение слова моего защитника, который говорил и мне, будто под 
бессрочным заключением нужно понимать какой-то срок около 25 лет, сокращающийся еще на несколько лет при 
«безупречном поведении». Это — какое-то недоразумение. Если ты не считаешь меня компетентным в юридических 
вопросах, то в будущую же поездку в Петербург ты можешь проверить мои слова у директора департамента полиции. За 
исключением министра внутренних дел, это — единственное лицо в России, которое может дать тебе достоверные 
сведения. Не читай мамаше этого примечания, но когда ваш воображаемый срок начнет приближаться, постепенно 
подготовляй ее к разочарованию.

Николай Морозов.

VII

9 февраля 1900 г.

Мои дорогие!

Я живу по-прежнему, гуляю каждый день, укутанный, как кукла, среди сугробов снега, которыми засыпано мое жилище. 
Все кругом замерзло и умолкло, только воробьи еще по временам чирикают кругом, да и то как-то неохотно. Зато по 
ночам, закутавшись в одеяло, люблю прислушиваться порой, как за окном воет буря и метель с шорохом обсыпает 
стекла снеговой пылью.

Из всех фотографий, что мне прислала Верочка, я особенно доволен той, где вы сидите на каком-то полуразрушенном 
крыльце. Только что это за крыльцо? Оно так успело расшататься, что я его совсем не узнаю. А как хорошо сохранился 
снаружи наш старый флигель! Один вход переделан на новый лад, а все остальное решительно то же самое, как было в 
моем детстве. То же полукруглое окошко на чердаке, за которым каждое лето набивалось множество бабочек-
крапивниц, постоянно бившихся о его стекла и часто умиравших, не успев выбраться наружу, если я или сестры не 
находили их там случайно и не выпускали. И окна, и карнизы, и трубы — решительно те же самые. На меня снова так и 
повеяло от них воспоминаниями детства, когда мы с вами жили счастливо вместе и не предчувствовали будущей 
разлуки.

Взглянув на этот флигель, весь обросший высокими деревьями, как-то даже не верится, что в раннем детстве я мог еще 
видеть с его крыльца, через верхушки мелкого березняка, как весной вода в речке просачивалась сначала синими 
пятнами из-под белого снежного покрова, а потом и речка широко разливалась по полю, между каменными воротами и 
деревней, а в тихие летние вечера было видно, как над этим полем постепенно расстилалась по низинам пелена тумана.

Помню, что не раз, когда мы жили в западных комнатах этого флигеля, я очень любил подолгу смотреть из его окон на 
алую полосу вечерней зари, на которой резко, как черная пила, повернутая вверх зубцами, вырисовывалась на самом 
горизонте полоса елового леса, а в конце этой полосы замечательно рельефно выделялись три отдельных дерева, у 
которых каждая ветка была видна особо на огненном фоне. А теперь ничего этого не увидишь даже и с крыши флигеля!

А помните ли вы, как старая Татьяна рассказывала здесь в долгие зимние вечера страшные сказки о волках, медведях, 
привидениях и утопленниках? И как мы, дети, жались к вам от страха и оглядывались на темные окна комнаты, не 
смотрит ли в них какая-нибудь страшная рожа, но все-таки просили ее рассказывать нам еще что-нибудь «пострашнее»? 
И долго потом, когда гасили свечку и все погружалось в глубокую темноту, Я, бывало, дрожал в своей постельке, 
закутав голову в одеяло!

Замечательно, подумаешь, какие сильные следы оставляют на всю жизнь в наших головах первые образы детства! Даже 
самый характер мышления получает своеобразный отпечаток. Вот, например, со мной. Вы, верно уж и сами забыли, моя 
дорогая мамаша, что не раз указывали мне в очертаниях облаков разные фигуры: лошадиных голов, всадников, городов 
и других удивительных вещей, которые я тогда принимал за настоящие. Но даже и потом, когда я узнал и сущность и 
причины этих явлений природы я все-таки при виде каждого кучевого облака старался отыскать в нем сходство с каким-
нибудь живым существом или воздушным замком. Раз даже видел здесь сон, будто мы с вами и сестрами идем мимо 
нашей каменной конюшни, а над нами по небу плывут всевозможные необыкновенные облака, одни — как звери и 
птицы, другие — как ряды всевозможных зданий, так что было даже страшно и казалось, что они обрушатся на нас. А 
потом два облака, выглядывавшие из-за крыши нашего главного дома и похожие на белых медведей, обратились в 
настоящих, выбежали из-за угла и стали к нам ломиться во все двери флигеля, куда мы успели спрятаться от них.

Мое здоровье за эту зиму нисколько не ухудшилось, и вам нет причин за меня опасаться. Вероятно, благодаря 
прошлогодней инфлуэнце, которая, говорят, предохраняет от новых заболеваний, а, может быть, и по причине мягкости 
зимы у меня еще не было обязательных здесь зимних подарков: насморка и кашля. Авось, не будет и до лета. Берегите 
себя и вы, дорогая, а то я всегда очень беспокоюсь, когда ваше здоровье не в порядке.

[...] Не знаю, Варя, насколько исполнимо ваше желание получить мою фотографическую карточку. Я уже попросил об 
этом письменно директора департамента полиции. Если он сочтет возможным, то нет ничего невероятного, что в этом 
письме вы и получите такой подарок. Но не могу сказать ничего наверное, так как спешу отправить это письмо, не 
ожидая ответа, чтобы вы не беспокоились за меня. Ну, а о фотографическом снимке моей комнаты, о котором ты тоже 
просишь, то нечего и думать. Я не имею права даже и описать свое жилище.

Как успехи Вали с новой учительницей? Если он ее любит, как ты пишешь, то я уверен, что и учится теперь несравненно 
лучше, чем с прежней. Нет ничего хуже преподавателя, который не умеет внушить своему ученику никакого другого 
чувства, кроме страха. Ребенок еще не может отличить учителя от его науки, и если первый не внушил ему к себе 
симпатии, то он будет относиться с недоброжелательством и ко всему, о чем он говорит.

[...] Ты спрашиваешь, Верочка, нельзя ли прислать мне каких-нибудь научных книг или инструментов для моей работы 
о строении вещества? Потребность в них у меня, конечно, страшно велика, и часто приходится биться, как рыба об лед, 
от невозможности сделать нужный опыт или навести справку. Но уже самый размер этой потребности не допускает 
возможности ее удовлетворения частными средствами. Я уже не новичок

в своей области, и то, что есть в учебниках и курсах, для меня давно стало почти бесполезно. Здесь могла бы помочь только 
специальная библиотека и специальная лаборатория при каком-нибудь большом научном учреждении. Таким образом, мне поневоле 
приходится довольствоваться тем, что дано в мое распоряжение, и не мечтать о новых расширениях.

VIII

20 — 27 августа 1900 г.

[...] В феврале опять случилось что-то вроде инфлуэнцы с сильным жаром, ознобом и остальными прелестями. Но в этот раз я пролежал 
не более недели, и весной снова возвратился к обычным занятиям. Теперь, когда я вам пишу, у меня очень расстроена нервная система, 
и пульс иногда бьется по сто раз в минуту. Однако это расстройство выражается лишь плохим сном и преувеличенной 
чувствительностью ко всяким ночным шумам, а не раздражительностью в сношениях с окружающими, совсем неповинными людьми, 
как это часто бывает при сердечных болезнях.

До самого последнего времени никто из товарищей по заключению даже и не подозревал, что мне было не особенно хорошо, и все 
очень удивились, когда неожиданно узнали, что я уже несколько недель без сна валяюсь с боку на бок, начиная с трех или четырех 
часов утра.

Однако вы, дорогая мама, не беспокойтесь. Думаю, что до следующего письма сумею справиться и со своим неврозом, тем более что 
считаю его за самую неприятную из всех болезней: если не сумеешь спрятать ее в самом себе, то она неизбежно сделает человека 
стеснительным для окружающих, а я этого боюсь пуще огня. Как было бы хорошо, если бы все мы (т. е. вообще люди) старались 
сообщать другим только одно ободряющее и хорошее, а все раздражающее или печальное старались переносить в одиночку!

Но, конечно, это не всегда возможно, а иногда даже и нехорошо с очень близкими сердцу, в активном сочувствии которых можешь 
быть заранее уверен.

В только что полученных письмах от сестер особенно растрогало меня то место, где они рассказывают, как вы, дорогая, сейчас же 
велели переснять в увеличенном виде присланную вам из департамента мою фотографическую карточку, которой я сам никогда не 
видал. Не знаю, есть ли в ней какое-либо сходство, но во всяком случае она уже не новая и снята еще в первые годы заключения.

[...] Благодаря начавшемуся неврозу, я с начала августа должен был бросить на время всякие научные занятия, и за неимением 
непрочитанных уже английских романов, над которыми я обыкновенно отдыхаю в случае переутомление, взял перечитывать еще раз 
«Войну и мир» Толстого. Толстой - такой великий художник, что его каждый раз читаешь с новым удовольствием, хотя и пишет он 
очень неровно — рядом с чудными местами вдруг, хотя и редко, попадается совсем не яркая страничка. Хотелось бы знать, что теперь 
творится на белом свете. Но, к сожалению, нам не разрешено политических газет.

[ ] В условиях моей жизни не произошло ничего ни к лучшему, ни к худшему после моего зимнего письма. Мою жизнь в заключении 
вы знаете даже много лучше, чем то, что было перед нею. Только подумать, что за все то время мы не могли обменяться хотя бы одним 
письмом! Я это очень сильно чувствовал, когда жил на свободе и за границей. Я видел, как другие сохраняли постоянное сношение с 
родными, а для меня это было невозможно. Вот почему я по временам и рассказываю вам в своих письмах о том или ином событии из 
заграничной жизни, хотя все это и давно прошло.

В качестве усердных огородников, товарищи получили в этом году от коменданта сенсационную новинку: предсказательный календарь 
Демчинского, выпущенный этой весной. Это, в сущности, простой чертеж, где черными линиями указаны «вероятные» стояния 
термометра и барометра на лето, определенные в высшей степени легкомысленно по состоянию погоды за прошлые зимы. А красными 
точками, расставленными в разных местах, обозначены на них несколько дней, за погоду которых' автор вполне ручается, так как, по 
его словам, в эти дни, считая от весеннего полнолуния, погода была одна и та же за много лет, почему он и назвал их «узлами погоды». 
Сам я не огородник, но очень интересуюсь успехами метеорологии, и, признаюсь, табличка эта заинтересовала и меня, хотя я и знал, 
что еще шестьдесят лет назад знаменитый французский астроном Араго пробовал найти зависимость между погодой и фазами луны, т. 
е. руководился тем же самым принципом, но убедился, что ничего не выходит. Начал и я сравнивать погоду с предсказаниями, но увы и 
ах! В наших местах — что ни узел, то навыворот! А в начале мая, когда был показан самый жаркий день, у нас вдруг пошел лед! 
Полное разочарование! Даже стихи написал для развлечения своего товарища по прогулке, начинающиеся куплетом

Лед идет, и холод свинский, 
Тучи мрачны, ветры злы, 
И сбежал домой Демчинский, 
Растеряв свои узлы .

(Это четверостишие было вымарано в министерстве внутренних дел из моего письма! (позднейшее примечание). — Н. М.)

Впрочем и теперь все пишу по естественнонаучным вопросам, и стихи не идут на ум.

Довольна ли ты, Ниночка, своими купаньями в Эдинбурге? Мне очень хочется прочесть о твоих заграничных 
впечатлениях, особенно потому, что сам я никогда не бывал в Шотландии и даже не знал, что около Эдинбурга есть 
курорт. Перешла ли ты уже в своей художественной школе в последнее отделение «геометрических тел»? Ты покинула 
Борок еще совсем ребенком и, верно, помнишь его довольно плохо. Там у отца было несколько картин знаменитых 
художников. Особенно мне нравилась висевшая на площадке лестницы, ведущей наверх, картина Айвазовского, 
представлявшая море с утесистым берегом вдали, а около берега — корабль, убравший все свои паруса, готовясь к буре. 
Из других картин мне очень нравилась та, которая изображала пасху в деревне. Она была очень смешная. На первом 
плане стояла у крыльца избы телега, наполненная всякими съестными припасами, а около нее причетник перекладывал 
заботливо яйца из одной корзинки в другую. На крыльце стоял дьячок, которого, очевидно, сильно тошнило, а на земле, 
под крыльцом, широкобородый мужик благодушно подставлял ему под рот деревянную чашку. Из дверей избы 
выходил, пошатываясь, батюшка и умильно смотрел на эту сцену. Все это было написано мастерски; жаль, что не 
помню имени художника — уж не Репина ли? 132 Я думаю, ты, наверно, забыла все это; ведь ты была тогда 
совсем маленькая. А я вот помню даже, как однажды подшутил с этой картиной над тогдашним священником. Я его не 
любил за мелочное самолюбие и за то, что он имел обыкновение каждый раз насмехаться в моем присутствии над 
Дарвином. Однажды, приехав к нам, он попросил меня проводить его по верхним комнатам, чтобы осмотреть картины, 
которых о» еще не видал. Вспомнив об этой картине, я очень обрадовался случаю понаблюдать его физиономию. И, 
действительно, было очень забавно! Перед серьезными картинами он подолгу останавливался с видом знатока; перед 
нимфами и картинами фривольного содержания конфузливо отворачивался, прикрываясь даже рукавом рясы; а когда, в 
конце обхода, я сделал так. чтоб он неожиданно очутился лицом к лицу с «Пасхой в деревне», он уже совсем смутился и 
покраснел, хотя и сделал вид, что ему самому смешно.

Я же был чрезвычайно доволен и все твердил про себя: «Это вам за насмешки над Дарвином!»

[...] Это очень хорошо, Катя, что вы все теперь стали чаще съезжаться друг к другу. Весело ли живет младшая детвора? 
Любят ли они читать какие-нибудь книги, кроме учебников, и есть ли у них в распоряжении какие-нибудь детские 
книжки или журналы?

В наше время, особенно в городах, уже не найти таких нянек, которые могли бы занимать пробуждающееся 
воображение детей сотнями всевозможных сказок, а воображение, между тем, требует себе пищи.

[...] В одном замечательном хорошем семействе (В семействе писателя 

 Станюковича (позднейшее примечание). — Н. М.), где я любил проводить свободные вечера, мне чрезвычайно 
нравилось видеть, как мать почти каждый вечер читала детям — четырем девочкам — какой-нибудь занимательный 
рассказ из детских журналов. Просто трогательно было смотреть как все эти маленькие девочки взбирались к нам на 
колени и, не шелохнувшись, с широко открытыми и смотрящими куда-то внутрь себя глазами слушали какую-нибудь, 
большею частью интересную даже и для нас повесть или путешествие. И все они были замечательно умные и милые 
дети и, должно быть, теперь выросли из них славные девушки.

[...] Моя книга о «Строении вещества» уже закончена начерно, и теперь работаю над такими ее деталями, без которых, в 
сущности, было бы можно и обойтись, но которые все-таки не мешает туда ввести. Все это лето, например, занимался 
разработкой формул тяготения по особому методу, называемому законом однородности физических уравнений. Важное 
значение этого метода как орудия новых открытий в физических науках еще мало сознается, и он привел меня чисто 
математическим путем к выводу, что сила притяжения небесных тел зависит в известной степени от их температуры 
(тепловой энергии), и что причина тяготения заключается в окружающей тела светоносной среде, как это и ранее 
предполагали некоторые.

Впрочем, все такие вопросы могут интересовать только специалиста, да и то лишь в том случае, если они изложены 
обстоятельно, а не так, как я пишу в этих строках *.

Вообще над моими естественнонаучными сочинениями тяготеет какой-то рок. Все, что я писал по научным вопросам, 
пропадало при том или Другом передвижении с места на место или безжалостно истреблялось в минуту опасности теми, 
кому я отдавал свои статьи на сохранение 133. Так и теперь: в эту зиму я переплету уже пятнадцатый том своих 
естественнонаучных записок, но кому от этого польза? Работаю, пока позволяет здоровье, как пчела собирает в улей мед 
и воск, даже в том случае, когда сама видит, что улей разорен.

* Книга об этом была потом издана в 1908 году под названием «Основы качественного физико-математического анализа 
и новые физические факторы, обнаруживаемые им в различных явлениях природы», а доклад об этом сделан в Русском 
физико-химическом обществе в 1907 году и напечатан в журнале общества в 1908 году (позднейшее примечание). — Н. 
М.

IX

2 февраля 1901 г.

Дорогие мои!

Вот, наконец, прошли самые короткие из зимних дней, и наше солнце после своей долгой отлучки в южные страны 
снова поворотилось к нам на север, чтобы немного нас оттаять и согреть. Сегодня, когда я вам пишу, полуденные лучи 
настолько поднялись уже над стенами и крышами окружающих зданий, что могли заглянуть и в мое окошко 134.

С приходом ваших писем прекратилась и большая часть обычных беспокойств, которые накопляются в душе после 
полугодичной неизвестности. Особенно рад я тому, что вы, моя милая мама, остались такая же бодрая и деятельная, как 
и прежде. Кстати, дорогая, сколько вам теперь лет? Верно, не меньше шестидесяти шести? А на ваших фотографиях вам 
едва ли можно дать и пятьдесят. Дай бог, чтобы вы еще много и много лет оставались такой же крепкой и неутомимой, 
как теперь.

Мое собственное здоровье остается, как и было в прежние годы. Осенний невроз теперь прекратился. Однако свои 
обычные занятия по физико-математическим наукам я все еще не был в состоянии возобновить систематически. Чтоб не 
прожить все это время совершенно даром, я согласился на желание товарищей принять на себя заботы о здешней 
библиотеке, то есть хлопотать о приобретении для нее новых книг, наблюдать за. их своевременным переплетом в 
наших мастерских и за справедливым распределением между читающими. Это занятие мне и раньше предлагали, но я 
все отказывался, опасаясь, что оно нарушит правильный ход моих научных работ, которые я считаю несравненно более 
важным делом. И действительно, за три последние месяца я убедился, что мои опасения были совершенно 
основательны. Или моя голова уж такая односторонняя, что не может сразу совместить несколько занятий, или это, 
действительно, невозможно при разработке открытых вопросов науки, где можно надеяться на успешный результат, 
только посвятив одному предмету все свое внимание безраздельно.

Всякий раз, как что-нибудь постороннее заставит меня прервать хотя бы на день нить умозаключений, связывающих 
между собою различные разрозненные факты, так эта нить и затеряется совсем, и не находишь ее снова, как бы ни 
старался. Приходится вторично изучать весь вопрос сначала. Вот как-то я вам говорил, что пишу одним почерком пера и 
без всяких размышлений самые сложные формулы органической химии — до такой степени привык к этому предмету, 
работая постоянно над строением вещества. А когда пришлось оставить эти формулы на полгода при математической 
разработке законов тяготения, то, возвратившись к ним, я сейчас же заметил, что уже не пишу их так свободно, а должен 
каждый раз напрягать внимание.

О своем здоровье я вам сообщаю всегда добросовестно, и ты, Верочка, не должна более думать, будто я что-нибудь 
скрываю от вас относительно этого предмета

Если б у меня были какие-либо серьезные опасения за свою жизнь, я постарался бы постепенно подготовлять вас к 
этому, чтоб неожиданность не подействовала на мать слишком сильно. Подробностей о своей внешней обстановке и о 
некоторых других предметах я по-прежнему не имею права вам писать, иначе мое письмо будет мне возвращено 
обратно.

Однако смутное представление о моем современном положении и об общем фоне моей жизни вы, конечно, уже успели 
себе составить, хотя иметь ясное понятие о чувствах человека в долгом изолированном заключении так же невозможно, 
не испытав этого лично, как представить себе по одному лишь описанию вкус плода, которого сам никогда не пробовал. 
Притом же и наша жизнь не вполне уж оцепенела. И на ней по временам отзываются события окружающего мира. А 
потому, если в ряде моих писем вам и приходилось где-нибудь встретить случайную заметку, которая не вполне 
сходится с одной из предыдущих, то так и вы должны знать, что в это время произошла соответствующая перемена ( 
Здесь намек на ухудшение условий заключения, начавшееся в этом году (позднейшее примечание). — Н. М.). 

Я же при долгих промежутках между моими письмами не в состоянии помнить обо всем, что говорил вам ранее, и 
излагать последующие письма в связи с предыдущими.

Вот уже третий раз ты меня просишь, Верочка, рассказать вам о каком-нибудь из моих прошлых странствований по 
швейцарским горам. Только до сих пор у меня все не хватало места, да не знаю, достанет ли и теперь. Как жаль, что 
никто из вас никогда не поднимался на настоящие большие горы, вершины которых в ненастную погоду далеко уходят 
за облака; тогда вы лучше поняли бы и мои рассказы. Тот, кто видел швейцарские горы только на картинах или через 
окна вагонов и гостиниц, и представить себе не может, как они в действительности страшно громадны, и какие чудные 
картины, полные дикой красоты и бесконечного разнообразия, открываются с их вершин. Когда в ненастный, тусклый 
день поднимаешься по их склонам и пройдешь по незнакомой- тропинке через густой туман облачного слоя, то сразу 
попадешь под ясное голубое небо и видишь под ногами только бесконечный океан волнующихся и бегущих облаков, и 
над этим белым океаном то здесь, то там поднимаются, как островки, белые, серые и зеленые горные вершины, облитые 
солнечным светом и бросающие темные длинные тени на поверхность облачного моря; и не верится тогда, что внизу, на 
земной поверхности, так тускло, сумрачно в это же самое время.

Обыкновенно путешественники странствуют по Альпам в сопровождении нескольких проводников, но мы, т. е. я с 
одним товарищем-студентом (Черепахиным), лазили всегда одни, руководясь лишь хорошей картой и компасом, да по 
временам расспрашивая горных пастухов. Но зато и было, же с нами приключений!

Раз, например, в Савойских Альпах забрались мы в горы в такое время, когда дул очень сильный ветер и гнал по небу, 
то здесь, то там, кучевые облака. Пока мы были ниже облаков, местность направо и налево Не представляла для нас 
ничего особенного замечательного. Потом облака одно за другим начали налетать на нас, окутывая на минуту или на две 
все кругом белым густым туманом, и затем быстро улетали далее, снова 

оставляя нас на солнечном свете. Когда же мы взобрались на вершину ближайшего хребта, то увидали с нее картину такой дикой 
прелести, что я не забуду ее во всю жизнь. Второй склон этого хребта падал прямо перед нами почти отвесным обрывом в огромную, 
почти круглую котловину, версты в две поперечником, лишенную по бокам всякой растительности и такой глубины, что несколько 
елей, росших на ее дне, казались едва заметными.

Но поразительнее всего было то, что происходило в этой котловине-. Сильный ветер влетал в нее через окружающие горы, и весь 
воздух кружился в ней, как в водовороте, увлекая за собой и облака, которые носились там, как сумасшедшие. Они гонялись друг за 
другом, опускались на дно, поднимались вверх, перепрыгивали одно через другое, вытягивались и съеживались, принимая 
всевозможные фантастические формы, как будто это были живые существа, одаренные собственной волей и движением. А внизу, на 
дне котловины, кружились и скакали друг через друга их тени. Порой какое-нибудь из облаков вдруг выскакивало из котловины, и 
мчалось по склонам одной из окружающих гор, как клочок белого тумана, пока не поднималось совсем над постепенно понижающейся 
поверхностью земли и не исчезало в небесной дали, сливаясь с другими облаками. Порою, наоборот, новое облако с быстротой 
локомотива взбиралось по противоположному склону горы, прыгало в котловину и начинало там гоняться за остальными, описывая 
огромные круги. По временам одно из них, как и прежние, прямо набегало на нас, снова окружало обоих густым туманом, где мы едва 
могли разобрать очертания друг друга; но не проходило и минуты, как мы уже видели это самое облако убегающим от нас по склону. 
Это была такая фантастическая пляска духов, какой нельзя; себе представить, пока ее не видел! 

Долго не могли мы оторваться от этой дикой сцены. Только когда, облака вокруг нас стали появляться слишком часто и долины начали 
постоянно заслоняться, мы собрались в дальнейший путь на Дан-д'Ош — одну из высоких вершин, куда и предполагали идти сначала. 
Но только добраться до нее мы так и не могли. По мере того, как мы подвигались вперед, погода портилась, облака вокруг нас 
сгущались все более и более и, наконец, не стали оставлять вокруг нас никаких просветов.

Думая, что этот сплошной слой облаков не должен быть слишком толст и что, поднявшись выше на сотню-другую сажен, мы будем 
совсем над облаками, под ясным голубым небом и сияющим солнцем, мы все еще продолжали карабкаться вверх по какому-то сухому 
руслу, прорытому в горе весенними потоками, и шли, не видя ничего ни вверх, ни вниз даже на расстоянии каких-нибудь двух-трех 
сажен. Потом мы выбрались на довольно ровную местность и, в конце концов, очутились на каком-то каменном гребне, который скоро 
принял форму крыши, поднимающейся передним концом вверх. По этому гребню мы и стали двигаться, сначала ползком а затем, когда 
его бока стали слишком круто опускаться вниз, сидя верхом,.работая руками и ногами и не зная, что находится под правой и что под 
левой ногой. Видно было только, что бока хребта опускались вниз сажени на две очень круто, а затем все сливалось в одной белой, 
быстро несущейся мимо нас дымке облаков, и что было под ней — отлогие ли склоны, на которые можно соскочить, или верстовые 
обрывы, — так мы и не узнали до сих пор. Решив, что путешествовать подобным образом далее невозможно, мы стали пятиться назад, 
пока не удалось повернуться, и добрались по-прежнему, то верхом, то ползком, до исходного пункта этого гребня, а затем с помощью 
компаса снова попали в прежнее сухое русло и спустились ниже облачного слоя в серый, тусклый день, который успел сменить 
недавнее солнечное утро.

Однако вы, конечно, не должны думать, что каждое наше путешествие сопровождалось какими-нибудь приключениями в облаках. 
Совсем наоборот. Я сделал в сумме не менее тридцати или сорока экскурсий, и большинство их не ознаменовалось ничем другим, 
кроме усталости и высочайшего удовольствия видеть с высоты дивные картины горной природы. Ничто в мире не может доставить 
большего наслаждения, как вид, открывающийся с высокой горы вечером, когда заходящее солнце окрашивает в розовый цвет 
вершины отдаленных гор, между тем как в долинах, под ногами, уже давно все покрыто вечерней мглой, а в городах внизу (например, в 
Женеве, когда смотришь на нее с вершины Салева) один за другим зажигаются (фонари, и через несколько минут каждая улица 
вырисовывается, как на плане, прямыми линиями из огненных точек, как будто там раскинулась огненная паутина. А какая прелесть 
бывает там в ясную лунную ночь, когда видишь с вершины горы, как полная луна отражается в темной глубине Женевского озера, 
лежащего далеко внизу, и освещает волшебным голубоватым светом все обращенные к ней склоны окружающих гор и ледников, 
белеющих вдали, между тем как другие, противоположные, склоны остаются совсем невидимыми для глаза, как будто это сама 
бесконечная тьма и пустота ночи, а поперек озера и долин, от одного края до другого, тянутся бесконечные черные тени гор.

[...] Не придавай, Груша, такого трагического значения несколько грустным размышлениям, иногда прорывающимся в моих письмах. В 
общем я не склонен к унынию ни в каких обстоятельствах жизни и считаю повешенный нос одной из самых неприличных вещей в 
мире, потому что он нарушает хорошее настроение и у всех окружающих. Как поживает теперь наша милая Молога со всеми ее 
летними и зимними заботами и увеселениями?

Твои слова, Надя, что Анатолий Михайлович более всего любит «читать лежа», напомнили мне, что этим же самым мог бы и я 
охарактеризовать свою жизнь за последние месяцы, хотя и порываюсь каждый день «писать стоя» шестнадцатый том своих тетрадей 
(потому что пишу только всегда стоя за этажеркой).

 Николай Морозов.

X

25 августа 1901 г. (Письмо затеряно и восстановлено по сохранившемуся в тетрадях черновику (позднейшее 
примечание). — Н. М.)

Милая и дорогая мамаша!

[...] Это лето было такое теплое и ясное, каких уже давно не бывало в наших краях, и я буду надеяться, что возможность 
проводить все время в имении, на чистом воздухе, послужит вам лучшим целебным средством; буду надеяться, что ваше 
нездоровье кончилось еще весной. И откуда только берутся посреди ваших лугов и березовых рощ все эти поганые 
коклюшечные микробы и тому подобная дрянь! Другое дело — в больших, городах или у нас; но даже и здесь не было 
ничего подобного.

Хотя последние три-четыре месяца я и чувствую себя несколько более нервозно, но в общем мое здоровье осталось, как 
и в прежние годы, ни то, ни се.

Все это время я работал очень много над составлением новой книги под трудно выговариваемым для вас названием: 
«Периодические системы. Теория внутреннего строения химических единиц» 

(Ее у меня взяли тогда для передачи на рассмотрение Д. И. Менделееву или Н. Н. Бекетову, но я умолчал об этом в 
письме, чтоб не испортить дела, зная манеру департамента делать все наоборот желаемому (позднейшее примечание). — 
Н. М. 135 ) и успел вполне, закончить всю работу в августе, а о дальнейшей судьбе этой книги сообщу вам только 
в следующем письме. Напечатана в 1907 году  (позднейшее примечание). — Н. М.).

Всякий раз, когда я вам пишу, я не могу не пожалеть глубоко, что> большинство моих научных работ настолько 
специального характера, что о содержании их нельзя ни с кем потолковать, кроме людей, посвятивших всю свою жизнь 
изучению этой же области естествознания. Для большинства общеобразованных людей самые названия моих сочинений 
покажутся сочетанием совершенно непонятных звуков.

Ну да что поделаешь! Верно, такова уже моя судьба! Всякий должен работать в той области, в которой надеется 
принести пользу людям, иначе жизнь была бы слишком пуста.

Что сообщить вам о своей жизни? Почти нечего. Она идет по-прежнему однообразно. Вот только в конце июня буря 
принесла к нам новую воспитанницу, вторую Чику, на этот раз уже деревенскую ласточку-малютку, отличающуюся от 
городских ласточек тем, что у нее лапки не покрыты» пухом. Эта Чика оказалась еще более ручной, чем прежняя.

Но не одни ласточки разнообразят теперь мою жизнь. В последниегоды у товарищей царит настоящая мания 
куроводства. Разводятся десятками цыплята, и кругом царит такое клохтанье и победоносное кукареку, что я затыкаю 
себе уши ватой, когда принимаюсь обдумывать и писать свои сочинения (Последняя фраза была исключена мною из 
письма, чтобы не повредить хозяйственным занятиям товарищей, и осталась только в тетрадях в черновом наброске, с 
которого и переписано это затерявшееся письмо (позднейшее примечание). — Н. М.). Но, вероятно, и это увлечение 
скоро кончится и заменится чем-нибудь другим. Общий фон жизни в заключении независимо от времени и места — это 
конвульсивная порывистость и в большинстве случаев потеря способности к самообладанию и продолжительному 
систематическому труду. Счастлив тот, у кого есть какие-нибудь определенные интересы, например научные, и 
возможность их удовлетворять, хотя бы отчасти!

Отсутствие семьи, которая могла бы дать исход естественной потребности человека любить и охранять беззащитные 
существа, зависящие всецело от него одного, невольно вызывает у него всякие суррогатные увлечения.

Один привязывается к голубям и радуется, когда они свивают у него гнезда в печурках камеры, хотя постоянное 
воркование и мешает ему спать; другой разводит кроликов, которые поедают все им же самим посаженные в прошлом 
году кустарники и деревья; третий размножает кур и до того ухаживает за ними, что со стороны невольно кажется, 
будто не куры существуют для человека, а человек для кур. Все это понятно, и иначе быть не может. И я не могу не 
согласиться с товарищами, что из всех предприятий, какие у нас заводились, куры с их яйцами приносят наиболее 
пользы (для желудка); но мне все-таки жалко видеть, что многочисленные пестрые цветы, которыми все так 
восхищались и увлекались несколько лет назад, теперь — увы! почти везде раскопаны курами, поруганы и забыты (Это 
утилитарное направление было введено у нас в 1900 г. комендантом, разрешившим сначала В. Г. Иванову, а затем и 
другим желающим товарищам разводить кур в их крошечных садиках. Пара кроликов сама прибежала к нам из 
комендантского сада и поела почти все посаженные ранее кустарники у С. А. Иванова и некоторых других, а голубей 
приручал П. С. Поливанов. Меня эти увлечения очень огорчали, так как отвлекали от умственных интересов и занятий. 
Это огорчение в слабой степени и прорвалось наружу в печальном тоне последних строк. (Через год, при Плеве, все это 
было уничтожено как незаслуженные нами льготы (позднейшее примечание). — Н. М.).  Когда вы получите это письмо, 
моя дорогая мамаша, лето уже совсем окончится, и наступит осень с ее дождями и непогодами. Берегите же в это время 
свое здоровье! На одной из фотографий, присланных мне Верочкой, я видел ваш птичий дом совершенно таким же, как 
он стоял при мне в роще. Вспомнив, как вы заблудились ночью даже по дороге из нашего дома в кухню, я невольно 
подумал с тревогой, как же вы уходите в эту рощу, так далеко! Впрочем, ведь вам и не приходится бывать там по 
вечерам, да и днем вы, верно, заходите туда лишь в сопровождении кого-либо из прислуги.

Еще раз прошу вас, не беспокойтесь обо мне так много. Люди с не особенно крепким здоровьем в конце концов 
делаются выносливее тех, кто был постоянно здоров. Я очень доволен, что в прошлом моем письме вас развлекли мои 
рассказы о приключениях в Савойских горах. Когда кругом нет никаких перемен, о которых было бы возможно 
рассказать, мысль невольно улетает за тысячи земель.

Признаюсь, что и мне самому бывает по временам приятно вспомнить о местах, где пронеслись последние годы моей 
жизни на свободе. Все мельчайшие события перед долгим заключением вспоминаются необыкновенно ярко, и, может 
быть, именно поэтому берега Женевского озера, и окружающие его горы стали для меня теперь как бы вторым Борком. 
Притом же тот, кто хоть сколько-нибудь сочувствует природе и прожил там целые годы, не может не полюбить этой 
местности. Она так прекрасна, что даже здесь я не раз находил в попадавших к нам случайно иллюстрированных 
журналах то ту, то другую картинку местностей, где я когда-то жил.

Раз как-то открыв книгу по географии, я увидел в ней картинку островка Руссо при выходе Роны из Женевского озера, 
где под памятником этого великого писателя я не раз сиживал с книгой в руках на скамеечке, в тени плакучих ив. От 
одного вида этой картинки так и повеяло на меня чем-то близким и родным, и я чуть ли не целую неделю мечтал о 
прошлом, позабыв свои ежедневные дела и все окружающее. Потом приходилось встречать в иллюстрированных 
журналах и другие близкие знакомые места, которые вижу здесь во сне: Роше-де-Нэ, Дан-дю-Миди, Граммон или 
вершину Салева над Женевой, совершенно в том же виде, как они представлялись из окон моих жилищ в Кларане или 
Женеве.

Большая часть этого письма была уже написана к 25 августа, но окончанию его в этот день помешала необходимость 
переплести одну из моих научных работ («Периодические системы. Теория внутреннего строения химических единиц», 
которую только что разрешили взять у меня для передачи Н. Н. Бекетову на рассмотрение (позднейшее примечание). — 
Н. М.) а затем наступило какое-то вялое настроение; надеюсь, что письмо не очень опоздает, а относительно упомянутой 
сейчас «вялости» не беспокойтесь: она была не от нездоровья*. (Конец этого письма утерян в черновике.) 

 *Карповича увели в карцер. — Н. М. 136

XI

2 марта 1902 г. Дорогая моя, милая мама!

Смотрю на фотографию, где вы сидите на стуле за углом дома, полуобняв Ниночку, прижавшуюся к вашим коленям. 
Это замечательно хороший снимок. Каждая морщинка ясно видна на ваших руках и лице. Только как много появилось у 
вас этих морщинок, моя дорогая!

Верочка писала мне, как вы вспомнили о ямах, которые я накопал у крыльца флигеля, когда был еще мальчиком, и как 
потом вы едва не сломали себе ногу в одной из них. Ведь и я помню эти ямы! Меня очень занимало тогда, что такое 
находится под полами комнат флигеля, потому что туда не было ни с одной стороны прохода. Вот я и вздумал 
подкопаться под крыльцо, чтобы проползти этим путем в предполагаемые «подземелья», а в результате вышло только 
то, что, сходя с крыльца, вы как раз попали в одну из моих ям.

По этому поводу припомнился мне и другой случай со, мною самим. Когда я приезжал к вам из гимназии на каникулы и 
жил в верхнем этаже, мне всегда было скучно пересчитывать ногами на лестнице все ступени, и, наконец, после многих 
упражнений я научился скакать оттуда в три огромных прыжка, по одному через каждый поворот лестницы, и так ловко, 
что проделывал это даже ночью. Раз крикнули меня снизу ужинать. Запоздав из-за каких-то занятий, бегу со всех ног. 
Сделал в абсолютной темноте первый прыжок, через верхний ряд ступеней, и благополучно уперся руками в 
противоположную стену. Сделал второй прыжок — снова благополучно толкнулся во вторую стену. Сделал третий и 
последний прыжок, и едва лишь попал ногами на пол, как ударился лбом о кастрюлю с супом, которую проносил в 
потемках перед лестницей наш тогдашний повар Иван. Крышка с кастрюли полетела со звоном на пол, часть супа 
выплеснулась, а повар в испуге от неожиданности завопил не своим голосом. Я быстро отворил дверь в соседнюю 
освещенную комнату, увидел, в чем дело, и сказал Ивану, чтоб он, когда будет возвращаться назад, подтер с пола суп и 
ничего не рассказывал, потому что супа осталось еще довольно для всех. Бегу в столовую как ни в чем не бывало, 
сажусь между вами, и только чувствую, что перед правым глазом у меня появилась как будто какая-то завеса, а все 
кругом смотрят на меня с изумлением и спрашивают, что это со мною. Я протер рукой свой глаз и вижу: пальцы в 
крови, бровь над краем глаза рассечена краем крышки, которую я сбил с кастрюли, и кровь с нее течет мне прямо в глаз. 
Так и пришлось сознаться, умаляя по возможности эффект, что, мол, это я наткнулся нечаянно на Ивана с супом.

Не знаю, помните ли вы теперь, как обвязывали тогда мою голову платком, а отец говорил: «этакий сумасшедший!» 
Едва ли помните, потому что кровь перестала течь уже на следующий день, и я снял повязку. А ведь шрам вдоль брови 
сохранился у меня и до сих пор, только его трудно рассмотреть сразу в волосках.

Писать вам о моей жизни более подробно, чем это сделано в прошлых письмах, я не имею права. Здоровье мое по-
прежнему довольно хрупко, но не хуже, чем в прошлом году. Никаких опасных болезней не было. Я и теперь могу 
гулять с одним из товарищей по заключению, но не пользуюсь этой льготой в тех размерах, как позволено, по причине 
почти ежедневных научных занятий у себя в камере, а летом — также и на прогулках. Притом же вид одних и тех же 
лиц, живущих день за днем в продолжение многих лет в той же самой обстановке, отрезанных от окружающего мира и 
часто не имеющих перед собою никакой определенной цели, перестает вносить разнообразие в нашу жизнь, и разговоры 
понемногу становятся все более и более вялыми по недостатку предметов, о которых не было бы уже сто раз 
переговорено. Вот разве кто-нибудь вдруг заболеет или стрясется какая беда (Намек на ухудшение условий заключения 
в этом году (позднейшее примечание). — Н. М.).

Очень хочется по временам взглянуть на простор лугов и полей, и даже как-то защемит от этого желания на душе, но 
поскорее гонишь от себя воспоминания и стараешься думать о чем-нибудь другом. Когда я был в Берне, я часто ходил 
смотреть на семейство медведей, которые там содержатся на городской счет (и получают от посетителей пряники) в 
память каких-то древних событий. От них же произошло и самое название этого города. Живут они в огромной круглой 
яме, занимающей половину одной из городских площадей и огороженной железной решеткой. На дне ямы построен для 
них красивый белый дом с берлогами внизу, а посредине ямы растет, если можно так выразиться, ствол большого 
засохшего дерева, весь ободранный их когтями, потому что они постоянно влезают на него, чтобы посмотреть с высоты 
на улицы города. Вот так живу и я! Но как печально, что и у нас на дворе не устроено такого места, с которого было бы 
можно заглянуть хоть раз в год на простор окружающего мира.

В прошлых письмах я не раз уже говорил вам всем о своих занятиях и работах по теории строения вещества. Теперь 
могу прибавить, что мне разрешили послать их общее изложение на имя президента Русского физико-химического 
общества (Н. Н. Бекетова (позднейшее примечание). — Н. М.), для рассмотрения специалистов. Я сдал эту работу конце 
прошлого года под названием «Периодические системы. Теория внутреннего строения химических единиц». Если мои 
выводы окажутся справедливыми, т. е. подтвердятся соответствующими опытами, то моя работа, несомненно, будет 
иметь серьезное значение для науки. Не входя в специальные подробности, неуместные в письме к неспециалистам, я 
могу только сказать, что моя теория сводит первоначальные крупинки, или как их называют, атомы, всех простых 
веществ — железа, меди, серы, Фосфора и др. — к различным комбинациям одних и тех же трех, еще более 
первоначальных, невидимых крупинок: полуатома очень легкого газа — гелия, атома водорода и третьего, по-видимому, 
не сохранившегося на Земле в свободном виде вещества, первоначальный атомный вес которого был равен четырем 
атомам водорода, а современный вес есть кратное этого числа. Комбинации эти устраиваются не по произволу, а по 
правилам, установленным в современной химии для так называемых углеводородных радикалов, из соединений которых 
состоят все животные и растения. Результат такого построения оказывается замечательный: периодические ряды 
получаемых комбинаций предсказывают все химические и даже физические особенности известных в настоящее время 
«простых» веществ, т. е. таких, которые мы не успели пока разложить на более простые, и, кроме того, они указывают 
на существование в природе и определяют главные свойства многих еще не известных веществ. Когда я впервые 
обрабатывал эту теорию еще в восьмидесятых годах, она предсказала, между прочим, существование в природе и самого 
гелия и целого ряда разнообразных веществ, не способных соединяться химически с металлами, чего нельзя было 
обнару- жить по обычной периодической системе, как она была обработана в то время Менделеевым и Лотаром 
Мейером. И что же? Не прошло и не- скольких лет, как почти все эти вещества были открыты, к моей величай- шей 
радости, английским физиком Рамзаем и его сотрудниками! Но, кроме этого, теория объяснила и много других 
особенностей, за- мечаемых у «простых» веществ, показав, между прочим, и то, что вопрос об их превращении одних в 
другие вовсе не такая неразрешимая задача, как большинство думает в настоящее время; что посредством специально 
приспособленных методов и приборов можно расчленить современный гeлий на полуатомы (Это писано в марте 1902 г., 
а через два года эти полуатомы были экспериментально открыты Рамзаем и названы х-эманацией радия (позднейшее 
примечание). — Н. М.) и присоединив их к атомам большинства обычных «простых» веществ, преобразовать их в 
новые, несколько более тяжелые и с другими свойствами. Правда, что ввиду чрезвычайной трудности получения 
чистого гелия, хотя бы и в очень малых количествах, такие опыты должны обходиться необыкновенно дорого, а потому 
не могут иметь никакого промышленного значения. Но для познания природы возможность превращения хотя бы 
некоторых веществ, считаемых простыми, в другие такие же имела бы большое значение.

Теперь, когда я уже передал свою рукопись по начальству (и, говорят, она уже послана по назначению) 137, меня 
смущает только одно обстоятельство: предмет моей работы принадлежит к таким, о которых идет еще немало споров 
между специалистами, и среди них имеются почти фанатические приверженцы как сложности, так и неделимости 
атомов. Такие знаменитости, как Крукс, высказываются за сложность и были бы предрасположены заранее в пользу 
моих построений. Другие, в том числе и Менделеев, более склонны к допущению неразделимости. Поэтому судьба моей 
рукописи во многих отношениях зависит не только от ее собственных достоинств или недостатков, но также, хотя бы в 
некоторой доле, и от того, как привык смотреть на этот предмет данный ученый. Вот почему я жду теперь с большим 
интересом какого-нибудь известия о ней. Но как бы то ни было, я все же очень рад, что хоть одна из моих работ попала, 
наконец, в компетентные руки.

Теперь я занимаюсь уже новым исследованием по математической физике, потому что еще несколько лет тому назад 
при обработке «Строения вещества» заметил, что по двум-трем соотношениям, даже часто и по одному, между 
несколькими сложными физическими деятелями в природе можно математическим путем определить и все их 
остальные соотношения, подобно тому как в зоологии по одному зубу животного можно начертить и все остальное его 
тело. Но для этого мне пришлось разработать новый метод, который я назвал «качественным физико-математическим 
анализом», где, вместо химических формул, наполнявших «Периодические системы», пестрят на каждой странице 
математические формулы. Этим путем мне удалось уже сделать несколько очень интересных для меня выводов, 
например, что притяжение между небесными светилами зависит не от одних только их масс, как это думают до сих пор, 
но и от заключающейся в них специальной энергии тяготения, так что при некоторых условиях, например, при 
абсолютном нуле температуры, между звездами и их планетами, вероятно, не будет никакого притяжения и планетные 
системы распадутся 

(Книга «Основы качественного физико-математического анализа» была после моего освобождения издана Сытиным в 
1908 г. (позднейшее примечание). — Н. М. 138). Впрочем, это опять такой вопрос, который интересен только 
для специалистов, а между вами, мои дорогие, я думаю не найдется ни одного, кто хоть сколько-нибудь занимался бы в 
настоящее время физикой, химией или астрономией, и если я переполнил этой сухой для вас материей целых два 
столбца моего письма, то лишь для того, чтобы навсегда отвести себе душу и более не возвращаться к подобным 
предметам.

Навалило у нас в эту зиму такое количество снега, что едва удавалось разгрести место для прогулки. Впрочем, в средине 
февраля была довольно ясная, хотя и холодная погода, а теперь крутит во всех закоулках самый продувной ветер. Ну да 
скоро весна, наступает март и, когда вы получите это письмо, у вас, верно, будут уже цвести одуванчики.

Как идут твои акварели, Ниночка? Что касается твоих «анатомических» рук, ног и тому подобного, то в былые времена 
рисовал их много и я. Раз перерисовал почти целый атлас по сравнительной анатомии, но потом вся куча моих рисунков, 
и копий, и с натуры, затерялась при каком-то переселении (Проще говоря, ее сжег один товарищ, у которого она была на 
сохранении, из опасения полиции (позднейшее примечание). — Н. М.).

Считая и групповые снимки, я имею тебя теперь в четырех видах, и очень доволен этим. Думаю, что узнал бы тебя с 
первого взгляда. Как хорошо, что ты побывала в своих родных краях и повидалась со всеми. Боюсь, что внутренняя 
обстановка наших комнат сильно изменилась во время междуцарствий, которые там случались в 80-х годах.

Ты говоришь, что вспомнила даже и место, где стояли твои игрушки? Можешь себе представить, ведь и я помню, где 
стояли мои! Помню даже, что, когда к нам с Катей взяли первую гувернантку, наша старушка нянька так плакала о нас, 
что мы попрятали все свои игрушки во флигеле в углу за няниной «лежанкой».

Я сильно опасаюсь, Верочка, что теперь, когда я наполнил целую страницу письма такой сухой материей, как 
содержание моих ученых работ, ты никогда более меня о них не спросишь. Да и поделом, Верочка! Даже и специалист 
почти ничего не понял бы по моему краткому описанию. Для этого необходимо прочесть всю рукопись, страниц в 
пятьсот, со всеми ее чертежами и таблицами. Могу сказать только, что занятия эти для меня — вопрос жизни и смерти. 
Только в то время, когда я отдаюсь им целиком, дни проходят для меня быстро и незаметно; иначе часы тянутся, как 
недели, да и здоровье сейчас же становится хуже. Вот почему я очень желал бы получить благоприятный ответ. Тогда я 
с удвоенной энергией принялся бы за окончательную обработку своей новой физико-математической рукописи, которая, 
по моей собственной оценке, будет интереснее первой, потому что приводит к совсем неожиданным выводам, тогда как 
идеи о строении вещества, изложенные в прошлой работе, уже сильно подготовлены многими частными 
исследованиями, хотя и не были никогда развиты последовательно и систематически.

Прощайте, мои дорогие! Крепко обнимаю вас всех. Будьте здоровы и счастливы!

XII

18 сентября 1902 г.

Милая, дорогая мама, прежде всего целую и обнимаю вас сто раз! Ваши последние письма почему-то сильно запоздали, 
я получил их только в половине сентября, и потому, начиная с августа, очень беспокоился о вас. Но тем сильнее была 
моя радость, когда, наконец, пришла посылка, и я узнал, что ваше здоровье было даже лучше, чем в прежние годы.

О моей собственной жизни не могу вам сообщить ничего нового или

хорошего ( Было последовательное ухудшение общих условий в тюрьме (позднейшее примечание). — Н. М.).

[...] Условия моей жизни, особенно по отношению к научным занятиям, стали складываться тяжелее, чем в прежние 
годы, когда была только что разрешена наша переписка, и для систематической разработки открытых вопросов науки 
стало еще более затруднений. Не знаю даже, какие, книги появляются на свет божий по интересующим меня физико-
математическим наукам (Все было отобрано Плеве (позднейшее примечание). — Н. М.).

Однако, несмотря на все, я уже успел окончить свою вторую научную работу, носящую очень длинное название: 
«Основы качественного физико-математического анализа и новые физические факторы, присутствие которых он 
обнаруживает в силе тяготения, действиях электрической энергии и других явлениях природы» (Издана в 1908 г. — Н. 
М.).

Вышло немного более пятисот страниц, и я переплетал ее как раз в день получения ваших писем. Впрочем, я уже писал 
вам о ней, так же как и о рукописи «Периодические системы», посланной с разрешения министра на рассмотрение Ник. 
Ник. Бекетову как президенту Русского физико-химического общества.

Теперь жду только удобного случая, чтобы попросить о передаче и этой моей работы на рассмотрение специалистов, но 
не знаю, скоро ли это удастся, да и удастся ли это вообще. Новая рукопись представляет то преимущество перед первой, 
что она не приводит ни к каким чересчур неожиданным выводам, за исключением изменчивости силы тяготения в 
зависимости от физических условий, хотя и представляет совершенно новый метод обработки физических вопросов 
чисто математическим путем. Поэтому для человека, который привык держаться старых мнений, она не будет казаться 
слишком смелой в своих заключениях, и ему будет легче согласиться с ней, тем более что каждый новый параграф 
выводится из предыдущего строго математическим путем.

Но и здесь главная беда в том, что я живу в темноте. Просидев более двадцати одного года отрезанным от внешнего 
мира, я совсем позабыл о безостановочном течении времени и о том, что все те, редкие на нашей родине, светила науки, 
которые в мое время были полны сил и энергии, теперь должны быть совсем дряхлыми стариками, если еще живы, а 
более молодых я знаю только по некоторым их работам и потому нахожусь в постоянном затруднении, кому же лучше 
послать свою рукопись, если получу разрешение. Притом же и выбирать я стараюсь исключительно между такими всем 
известными учеными, посылка которым не могла бы возбудить никаких подозрений со стороны начальства.

Как теперь ваше зрение, дорогая мама? Верочка мне пишет, что вы больно беспокоились весной из-за того, что мое 
письмо немного опоздало сравнительно с предыдущими. Я лично всегда писал и буду писать вам первые же дни по 
получении ваших писем и, каково бы ни было мое здоровье или другие обстоятельства моей жизни, буду сдавать их в 
продолжение первой же недели или в крайнем случае десяти дней после получения ваших. Но ваши письма доходяг до 
меня не всегда в одно и то же время, а дальнейшая судьба моих зависит не от меня.

[...] Твои впечатления, Ниночка, при посещении Борка служат как раз повторением моих собственных. И мне в детстве 
все его здания и расстояния казались необыкновенно громадными, а потом, когда мне приходилось год за годом 
приезжать туда на каникулы, мне всегда казалось, что они уменьшаются, по мере того как вырастал я сам. Да это так и 
должно быть. Ведь всякие размеры мы, в сущности, относим к собственному росту, и то, что нам кажется маленьким, 
для крысы или мыши должно быть чрезвычайно велико.

Боюсь, моя дорогая Верочка, что твоя радость по случаю прошлогодней посылки моей рукописи Бекетову слишком 
преждевременна. Я до сих пор не имею о ней никакого известия, и это меня так огорчает, что если б я не привык 
работать ради самой работы, как пчела, которая тащит мед « воск даже в развалившийся улей, то давно бы пришел в 
отчаяние и жил бы, как многие, день за днем, лишь бы сутки прочь. Хотя ты и пишешь в утешение, что «рассматривать 
и производить опыты надо время, да время», но главная беда в том, что ему скоро 80 лет, и я даже не знаю, жив он 
теперь или нет, и если жив, то сохранил ли настолько бодрости или зрения, чтобы перечитать почти 500 страниц моей 
рукописи. Если б ты, Верочка, или Ниночка могли как-нибудь справиться о ней, то это была бы для меня самая лучшая 
рождественская елка будущей зимы.

Роман Сенкевича «Камо грядеши?», о котором ты спрашиваешь, я читал, и он мне понравился, хотя эпоха, которую он 
описывает, слишком отдалена от нас. Ее нравы и обычаи, а также склад ума действующих лиц во многом стали для нас 
совершенно чужды, а потому часто трудно войти в положение героев романа и прочувствовать этот роман так сильно, 
как могли бы прочувствовать талантливый рассказ из более близкой к нам эпохи. Возьмем, например, Петрония. 
Говорят, что он описан особенно хорошо, а между тем попробуй-ка войти в его душевное состояние! Поэтому и смерть 
его в середине романа не производит на читателя никакого впечатления.

Конечно, истинное назначение и истинная мера при оценке бытового романа должны заключаться в том, насколько 
верно он описывает жизнь и характеры данного времени. Когда роман написан действительно талантливо и жизнь 
довольно близка для нас, мы инстинктивно чувствуем в нем правду и искренность, и нам кажется иногда, что все это мы 
передумывали или переживали сами. Но для того чтоб обладать такой силой и яркостью изображения, необходимо, 
чтобы автор сам много лет вращался в том мире, который нам изображает, и наблюдал его лично, а не по одним чужим 
рассказам. Всякий раз, когда он изменяет этому правилу, он неизбежно будет впадать в ряд более или менее грубых 
ошибок. Чтоб убедиться в этом, стоит только прочесть те части рассказа или повести даже у хороших иностранных 
писателей, где они переносят действие в страны, которые не посещали лично, например в Россию.

Возьмем хоть у Евгения Сю лучшее место в «Вечном жиде» — описание снежных пустынь Сибири на берегах 
Берингова пролива после пронесшейся над ними снежной метели, повалившей вековые ели и сосны. Для того, кто не 
имеет ясного представления о природе этих стран, это — чудное место; но оно теряет все свое обаяние для того, кто 
знает, что область северных лесов кончается за несколько сот верст до Берингова пролива, где господствуют тундры да 
моховые болота, а потому не может быть и вырванных с корнем вековых деревьев, о которых говорит Сю.

А о второстепенных писаниях уж и говорить нечего. В одном французском романе, принадлежащем перу 
небезызвестного писателя, вздумавшего перенести действие в Россию, одна глава начинается тем, как двое влюбленных 
сидели на берегу реки под тенью огромной клюквы (a 1'ombre dun grand klukwa). Для французов, слышавших только 
названия наших северных ягод, это место кажется особенно колоритно, но каково читать его нам? Конечно, у 
Сенкевича, который жил в Италии, не может быть таких грубых ошибок, особенно в описании природы. Но более 
тонкие и труднее поддающиеся анализу черты характера и типов первых веков христианства — как их восстановить по 
тем отрывочным сведениям, которые дошли до нас через несколько рук, и притом нередко в противоречивом виде, или 
касаются только внешней стороны событий?

Даже самого языка древних римлян и греков мы, в сущности, не знаем. Прослушав несколько раз, как произносят 
иностранные слова люди, изучившие их по самоучителям или в одиночном заключении, через третьи руки, я пришел к 
полной уверенности, что если бы древние поэты — Овидий и Гораций — услыхали, как их торжественно декламируют в 
наших европейских школах (и притом каждый народ произносит на свой лад), то они прежде всего схватились бы за 
бока от неудержимого хохота. Мой привет всем, кто меня помнит и любит!

Николай Морозов.

XIII

17 февраля 1903 г.

Милая, дорогая мамаша!

Каждый раз, как я начинаю писать вам свое полугодичное письмо, мне хочется представить себе вас через разделяющее 
нас пространство и через долгие годы разлуки такою, как вы теперь, в своей домашней обстановке, так знакомой и 
близкой мне по воспоминаниям детства и юности. И каждая фотографическая картинка, доходящая до меня из родного 
края, каждая группа близких лиц, расположившихся на крыльцах и балконах знакомой усадьбы, снова будят в моей 
душе картины нашей былой жизни вместе, и так хотелось бы в эти мгновения посетить родные места и увидать снова 
вас, моя дорогая, и всех остальных близких людей! И я, действительно, часто вижу вас, сестер и брата, но только не 
такими, как вы в настоящее время, а какими я вас видал много лет назад. Правда, что, рассматривая ваши фотографии, я 
давно привык к вам и в вашем современном виде и новой обстановке, и, пока бодрствую, я именно и представляю вас, 
какими вы есть по фотографиям, не исключая и племянников с племянницами, и узнал бы каждого при первой встрече; 
но стоит лишь немного задремать, и все мгновенно меняется! Вы, мама, сразу молодеете лет на тридцать и более, а брат 
и сестры обращаются в детей!

Мне грустно подумать, моя дорогая, что ваше зрение до такой степени ослабело. А то вы увидели бы, что многое из 
того, к чему мы с вами так привыкли в родном имении, сильно переменилось. Развалины староборковского дома, где вы 
прежде жили и откуда, как вы мне рассказывали когда-то, выскочила ночью из окна второго этажа и убежала цыганка, 
посаженная туда за воровство, уже совсем исчезли без следа, а старая липа, росшая в тамошнем маленьком садике, 
давно свалилась, так что, выйдя за угол нашего флигеля, никто уже не видит на горизонте ее круглой вершины.

Впрочем, что же мне говорить только о ваших переменах? Окружающая нас жизнь идет своим путем и понемногу 
накладывает отпечаток старины и иа то, что я здесь видел новым в первые годы заточения. Все давно посерело и 
обросло лишайниками, да и меня самого не минула рука времени, и часто теперь приходится чинить себе то печень, то 
легкие, то сердце, то желудок. Однако, как это ни покажется удивительным для постороннего человека, я все-таки никак 
не могу представить себя пожилым человеком.

Из моей жизни как бы вырезаны начисто все впечатления, свойственные среднему возрасту, и оставлены лишь те, 
какими подарили меня молодые годы, а потому нет на мне и того отпечатка в манерах или характере, который 
накладывается долгой жизнью. Благодаря этому обстоятельству из меня, должно быть, вышло нечто очень странное. 
Готов бы бегать и играть с детьми, как равный с равными, и рассуждать с взрослыми о всевозможных отвлеченных 
предметах. Желчности же, раздражительности и нетерпимости к чужим мнениям, характеризующих утомленных 
жизнью людей, во мне нет даже и следов, так что разговоры или обыденные отношения со мною ни для кого не бывают 
в тягость.

Особенно обрадовало меня, дорогая моя мама, что в этом году у вас, по-видимому, не было никаких простуд или острых 
болезней. Будьте же и в будущем здоровы, а обо мне не беспокойтесь, мое здоровье не хуже, чем прежде, и за мою 
жизнь нет причин опасаться! Все время, какое позволяют силы, я по-прежнему посвящаю занятиям физико-
математическими науками, хотя условия моей жизни стали страшно неблагоприятны для всякого умственного труда. За 
невозможностью разрабатывать теперь современные вопросы теоретической физики я привожу теперь в порядок запас 
материала, накопившегося в голове в прежние годы. Какими затруднениями ни было бы обставлено стремление 
человека работать для науки, но если он более тридцати лет только и думал о тех же самых предметах, то у него 
неизбежно накопится значительный материал и возникнет ряд идей и обобщений, которые могут привести к открытию 
очень важных законов природы, а эти открытия неизбежно вызвали бы при опытной проверке и практические 
применения, полезные для всего человечества.

Вот почему меня очень огорчают преграды, поставленные мне для того, чтоб я не мог сообщить своих научных выводов 
компетентным лицам! И это тем более жалко, что у меня есть все основания рассчитывать, что некоторые из них имели 
бы серьезное значение для физико-математических наук. Если будет благоприятный случай, я думаю еще попросить 
министерство об этом, но в настоящее время, судя по всему, такое обращение было бы совершенно безнадежно. По-
видимому, даже и писать здесь об этом мне нельзя, так как вам, очевидно, не позволили ответить на мои вопросы в 
прошлом письме. Но я от всей души благодарен вам за ваши хлопоты и нисколько не сомневаюсь, что вы, со своей 
стороны, сделали для меня все, что от вас зависело (Весь абзац (от слова: Вот) был замазан в департаменте полиции и 
восстановлен здесь мною по черновику, сохранившемуся в моих шлиссельбургсккх тетрадях (позднейшее примечание). 
— Н. М.).

Я уже сообщал вам довольно подробно содержание двух или трех моих прежних научных работ, а о том, что выйдет из 
современной обработки накопившихся у меня материалов, сообщу вам будущим летом, так как я больше люблю 
говорить о своих законченных произведениях, чем о новых замыслах, которых, может быть, и не придется довести до 
полного окончания.

Сестра Груша мне пишет, между прочим, что, хотя она нисколько не считается молчаливой в обществе, но как только 
возьмет перо, так все сразу улетучивается у нее из головы. А вот у меня так наоборот: мне легче писать, чем говорить. 
Впрочем, это и понятно: ведь я каждый день аккуратно посвящаю писанию часа два или три и не считаю изученным ни 
одного предмета, пока не представлю его в своем изложении на бумаге. Как раз теперь оканчиваю двадцатый том своих 
«Научных записок и заметок», в которых заключается около пятнадцати тысяч страниц исписанной бумаги. Они-то и 
служат мне главным материалом, когда принимаюсь за систематическую обработку какого-либо научного вопроса.

Что же касается частной переписки с родными и друзьями, то мне кажется, милая моя Груша, большинство людей 
находит для нее мало" материала единственно потому, что хотят говорить в своих письмах лишь одни умные вещи или 
передавать важные новости, которые вообще редки в обыденной жизни. По-моему, это — величайшее заблуждение. 
Следует писать вот, как я теперь, все, что приходит в голову, хотя бы это была, в сущности, чепуха, конечно, не очень 
уж глупая. Тогда окажется страшно много материала для дружеской переписки. Сидит, например, муха на стеле: взять 
да о ней написать, и можешь быть уверена, что выйдет не хуже всего другого. Вот жаль только, что теперь зима, и у 
меня в комнате нет ни одной мухи (последняя, бедняжка, умерла после непродолжительной, но тяжкой болезни в начале 
декабря), а то я сейчас же показал бы тебе, что и этот предмет для переписки не хуже всякого другого. Пиши же « ты 
все, что придет в голову, ведь мелочи вашей жизни для меня особенно интересны! Это все равно, как будто видишь 
человека в его домашней обстановке, а не прибравшегося для приема гостей.

Ах, моя дорогая Ниночка! Прочитав названия твоих первых классных картин — «Медный кувшин перед желто-зеленой 
портьерой» и «Амур с головой из глины на зеленом плюшевом поле», я очень смеялся да и теперь смеюсь, хотя и знаю, 
что все это необходимо. Ведь по таким названиям можно было бы заключить, что ты отчаянная декадентка в живописи! 
Напиши мне непременно в следующий раз твои мнения о различных современных течениях в художестве, и к какому 
роду живописи более влекут тебя твои вкусы. Некоторые направления развились уже после того, как я исчез с земной 
поверхности, но кое-что я все-таки успел увидеть до того времени, забежав несколько раз в лондонские, парижские, 
берлинские и ваши петербургские галереи и выставки, О позднейших выдающихся -произведениях я мог судить здесь 
лишь в прежние годы по доходившим до нас несколько лет назад иллюстрированным изданиям, а это, конечно, дает 
очень бледное представление об оригиналах.

Среди всех направлений второй половины XIX века особенно сильное •впечатление производила на меня английская 
школа, так называемые прерафаэлиты. Большинство картин Берн-Джонса — это чудо что такое, так и врезываются в 
воображение! Не случалось ли тебе видеть копий с его «Золотой лестницы», по которой спускается толпа молодых 
девушек, или жартин мифологического содержания вроде «Зеркала Венеры» и т. д.?

Скажи, пожалуйста, можно ли отнести Беклина к символистам, как их понимают в новейшее время в живописи, или к их 
родоначальникам? О символистах я не имею никакого представления, кроме того, что они любят выбирать странные 
сюжеты и употребляют особые приемы при наложение красок, а потому не могу иметь о них и никакого мнения. Но вот 
в поэзии так символизм, по-моему, выступает иногда и не совсем удачно. Несколько лет тому назад я читал по-
английски одного, чуть не лучшего из этого лагеря — Мередита, и в половине фраз не мог доискаться никакого смысла, 
хотя Байрона, Томаса Мура и других английских поэтов читаю совершенно свободно и даже знаю наизусть некоторые 
из их стихотворений. А у Мередита только зручная диалектика, да еще необычно запутанное чередование рифм.

О русских представителях этого направления я ничего не знаю, кроме нескольких смешных пародий, вроде 
соловьевской:

Призрак льдины огнедышащей В звучном сумраке погас, Где стоит меня не слышащий Гиацинтовый Пегас 139.

Еще читал я когда-то случайно с десяток стихотворений Бальмонта, относящего себя тоже к символистам. У этого — 
выдающийся талант. Нужно признаться, что все, необычное по форме или содержанию, действует на нас заразительно. 
Это так верно, что, прочитав его стихи, и я сейчас же захотел написать что-нибудь в необычном роде и придумал, между 
прочим, рифмы на четвертом слоге от конца. Таких еще ни разу нигде не употребляли, но их оказалось так мало, что 
писать этим размером почт» невозможно, и мне удалось закончить только одно стихотворение: 

В южном море воющая
Мечется волна. 
Вечно берег роющая, 
Риф дробит она; 
Но за рифом скрывшееся
Озеро молчит, 
И над ним склонившееся
Небо вечно спит. 
Так, стенами скованные 
В мире гроз и бед, 
Словно заколдованные
Спим мы много лет 140.

Впрочем, ведь ты, Ниночка, художница, и стихи, верно, не по твоей специальности.

Благодаря тому, что у меня существует потребность поговорить в моих письмах с каждым из вас отдельно, они 
неизбежно всегда страдают отрывочностью. Приходится постоянно перескакивать от одного предмета к другому: от 
ниночкиных художественных успехов и картин (Текст от слова вдруг до конца абзаца был вымаран в департаменте 
полиции и восстановлен здесь мною химическим путем (позднейшее примечание). — Н. М.)  вдруг переходишь к моим 
собственным огорчениям из-за того, что не хотят выпустить на волю мои последние научные работы и новые 
математические формулы, хотя моя компетентность в этих предметах и признана теперь официально, благодаря отзыву 
Д. П. Коновалова 141.

Все ваши фотографические снимки я переплел в один том, и вышел великолепный альбом, так что при первом желании 
я могу вас всех увидеть и прогуляться в воображении почти везде по родным местам. Выпавших из гнезд ласточек в 
этом году нам уже нельзя было воспитывать (жандармы хватали и убивали, — И. М.), но воробьи по-прежнему 
прилетают, едят из рук и зимой садятся на колени целыми стаями.

Твой рассказ, Верочка, о местных школах и ежегодных поездках с мамашей в Никольское к пасхальной заутрене был 
для меня очень интересен и впервые дал мне более отчетливое представление о современном деревенском быте, Это 
хорошо, что козлогласие в ваших деревенских церковных хорах исчезает, а то у меня до сих пор скрипит в ушах, как 
только вспомню, что это было за пение, когда к нам приезжали «славить Христа». Что же касается твоих ястребенков, то 
мне кажется, моя дорогая, твои оппоненты были правы. Хищных птиц, конечно, не следует плодить, хотя я и понимаю 
вполне, что тебе было жалко отдавать их на чучела, после того как ты сама их вырастила. Но ведь подумай только, что 
каждая из них, для того чтобы существовать, неизбежно должна пожирать каждый год сотни три невинных певчих 
пташек! Если б мне случилось когда-нибудь побывать летом в Боркё, я непременно взял бы лестницу и осмотрел бы 
внутренность каменных ворот. Там, в столбах, наверно живут те совы, которые истребили всех соловьев в нашему саду. 
А вот галке твоей передай мой поклон. Как она поживает?

На твой вопрос о моих научных занятиях и предположениях не могу пока сказать ничего утешительного. Ты сама 
видишь, как плохи стали условия для научных работ. Привожу в порядок накопившиеся материалы в ожидании лучших 
дней, как это приходилось делать и ранее, когда условия были еще хуже. Оглядываясь назад на эти двадцать два года, 
протекшие со времени моего последнего ареста 28 января 1881 г., я не без облегчения вижу, что за все это время я 
никогда не впадал в мизантропию и не терял способности к умственной работе, хотя более половины моей жизни 
прошло в одиночестве, за семью замками. При встречах с другими людьми, кто бы они ни были, но особенно с 
товарищами по судьбе, я всегда показываю веселую физиономию. А так как мне разрешено видеться с другими только 
на прогулках, то почти никто из товарищей и не подозревает, сколько порошков и микстур мне приходится проглатывать по 
временам, чтоб поддерживать свое существование. Вообще я очень хорошо умею владеть собой и, кажется, не навожу своим видом, 
тоски ни на кого из окружающих (Весь этот большой абзац (от слов: (На твой вопрос) был замазан в департаменте полиции, но потом 
восстановлен мною химическим путем (позднейшее примечание). — Н. М.).

Чтоб спокойнее спать и не видеть во сне математических формул, постоянно читаю на ночь что-нибудь более легкое, по возможности 
иностранные романы, чтобы не позабыть языков; если же случайно не сделаю этого, то долго не могу заснуть. Не так давно читал 
дедушку Дюма в переводе с его родного французского языка на английский, а в последнее время перечитывал еще Реклю «Земля и 
люди».

Будем же надеяться и теперь на лучшие дни! Целую вас всех, мок дорогие!

XIV

25 июня 1903 г. Милые мои, дорогие!

Сейчас я получил все ваши письма и карточки и нахожусь еще во» взволнованном состоянии, как и всегда в такие дни. Эти дни я 
посвящаю исключительно нашим семейным воспоминаниям и обыкновенно бросаю всякие посторонние занятия до тех пор, пока не 
соберусь ответить. Сегодня же я особенно доволен, так как получил вашу посылку ранее обыкновенного, и неожиданность еще 
прибавила к моей радости. Кроме того, когда получаешь известия скоро после их отправления, то меньше остается опасений, что с тех 
пор могло случиться что-нибудь дурное.

Я живу по-прежнему, моя дорогая мамаша, здоровье мое не хуже, чем ранее; по крайней мере, вся зима прошла без каких-либо острых 
болезней, а к обыкновенным хроническим я давно привык. Несравненно больше я беспокоюсь за ваше здоровье, и потому известие, что 
у вас в последнее время не было никаких особенных болезней, кроме прошедшей уже благополучно опухоли лица, сильно облегчило 
мне душу.

Лето стоит пока очень теплое и ясное. У вас в имении собралось уже, наверно, много народу. Что-то вы поделываете в этот вечер, когда 
я вам пишу? Может быть, катаетесь на лодке на пруде парка или еще сидите и толкуете за чаем на балконе дома? Или кто-нибудь 
читает вам газету или журнал, или все ушли куда-нибудь в поле, как это иногда делали мы при отце?

Я очень рад, что Верочка, а с нею и вы все уже получили ответ от министра внутренних дел о том, что моя рукопись «Периодические 
системы» (Вошла отдельным изданием после освобождения в 1908 г. (позднейшее примечание). — Н. М.) была передана 
на рассмотрение одному из профессоров и что его мнение уже передано мне.
— Что сказал профессор? — спрашивает меня Верочка, — сделал ли он нужные опыты? Как он мог прочитать так скоро 
все пятьсот страниц рукописи?

Признаюсь, что мне довольно трудно вам ответить на ваши вопросы в такой форме, которая была бы понятна для не 
занимающихся специально этим предметом. Боюсь, как бы не вышло слишком скучно. Однако все-таки попытаюсь 
передать вам сущность дела, насколько это возможно на одной страничке моего письма.

С самых давних пор, как только возникло современное естествознание, считается нерешенным один очень важный 
вопрос: как. произошли в природе современные металлы — железо, серебро, медь и другие — а вместе с ними и 
некоторые неметаллические вещества, например, сера, фосфор и, главное, газы воздуха? Можно ли считать их 
абсолютно неразложимыми на более простые и первоначальные вещества, присутствие которых астрономия указывает 
на. некоторых звездах и в находящихся между ними то там, то здесь туманных скоплениях, или же, подобно тому как 
все окружающие нас камни и почва состоят главным образом из соединения металлов с газами воздуха, так и сами эти 
металлы и газы состоят из некоторых других, еще более первоначальных веществ, чрезвычайно прочно соединившихся 
между собою?

Все эти не разрешенные ранее вопросы занимали меня с давних пор, и им-то (как я уже не раз писал вам прежде) и была 
посвящена моя работа. Предмет этот чрезвычайно важен не только для будущего развития физики, химии и астрономии, 
но и для всех наших основных представлений о прошлой и будущей жизни вселенной. Большинство самых выдающихся 
заграничных ученых склонно решать этот вопрос в том же смысле, как решаю его я в своем сочинении, и даже думает, 
что все окружающие нас предметы образовались из одного и того же первоначального вещества, называемого мировым 
эфиром. Правда, что, оставаясь на строго научной почве, нельзя еще в настоящее время довести дело до самого 
первичного вещества, как не довел его и я, но все же мне после многолетних . размышлений и вычислений удалось 
показать вполне научно, каким образом могли образоваться все современные металлы и простые неметаллические тела 
лишь из трех родов более первоначального вещества. При этом объясняются все их физические и химические свойства, 
история и время образования их на Земле и других небесных светилах, а вместе с тем предсказываются как неизбежные 
последствия и некоторые явления, считавшиеся до сих пор совершенно необъяснимыми, например, присутствие 
кристаллизационной воды в большинстве растворимых кристаллов и самое ее количество в каждом из них.

Но, к сожалению, в последние два-три десятилетия между русскими и особенно петербургскими, химиками возникло 
новое направление, представители которого считают все металлы, все главные газы воздуха и несколько других 
неметаллических веществ абсолютно неразложимыми ни на что другое, т. е. существующими вечно и неизменно в той 
или другой своей форме, каждый элемент как своеобразное вещество, о разложении которого нечего и думать. Вот 
почему при посылке моей рукописи мне очень хотелось выбрать такого из видных представителей русской науки, 
который не держался бы этих взглядов, а был бы, наоборот, склонен, как большинство иностранных ученых, считать 
металлы неразложимыми только потому, что нет такой реторты, где их можно было бы нагреть тысяч до десяти 
градусов.

Мне казалось, что такой ученый, увидев в моей работе только подтверждение своих собственных взглядов, охотно 
произвел бы те опыты, о необходимости которых я говорю, между тем как представитель противоположных воззрений, 
привыкший считать все попытки в этом направлении заведомо безнадежными, должен был бы, прежде чем приняться за 
дело, переубедиться во всех своих основных представлениях.

Но, к несчастью, мои дорогие, мое сочинение было передано не Бекетову, а одному из самых крайних представителей 
противоположных взглядов. Этот ученый — несомненно, очень образованный, добросовестный, но мои доводы его не 
переубедили, а потому, он, конечно, не произвел и указываемых мною опытов, тем более что они не из легких 
(Рукописи была передана проф. Д. П. Коновалову, но мне было почему-то запрещено сообщать об этом родным, 
вероятно, чтобы избежать их хлопот через него об мне, или, право, не знаю почему! (позднейшее примечание). — Н. 
М.). Однако, несмотря на это, он дал (не мне, а начальнику, от имени которого и была послана ему рукопись) очень 
лестный отзыв о моей работе. Но так как. мне неловко самому себя хвалить и это всегда выходит очень смешно, то уж 
лучше я приведу в ответ на вашу просьбу целиком несколько строк из начала и конца его отзыва, тем более что точные, 
собственные выражения человека всегда интереснее их пересказа другими словами.

«Автор сочинения, — начинает он, — обнаруживает большую эрудицию, знакомство с химической литературой и 
необыкновенное трудолюбие. Задаваясь общими философскими вопросами, он не останавливается перед 
подробностями, кропотливо строит для разбора частностей весьма сложные схемы».

Затем профессор, рассматривавший мою работу, делает несколько исторических и общих замечаний, по-видимому, не 
имеющих прямого отношения к моей рукописи. Так, например, он говорит, что «вес и непревращаемость элементов», т. 
е. металлов и металлоидов, «сделались со времен Лавуазье основными понятиями, и все, что есть ценного в химии, 
построено на этих понятиях». Но так как в этом своем сочинении я нигде не говорил о возможности изменять вес 
предметов на земной поверхности, а относительно возможности особыми, выводимыми теоретически способами 
приготовлять в лабораториях некоторые вещества, до сих пор не разложенные химией, я говорил лишь в одном месте 
(да и то лишь в семнадцати строках среди целого тома рукописи), то эти слова являются, по-видимому не возражением 
мне, а лишь желанием со стороны профессора особенно настоятельно выразить свое собственное убеждение в полной 
самостоятельности каждого из современных металлов и металлоидов и в их вечном существовании в природе в том или 
другом состоянии, т. е. твердом, жидком, газообразном, свободном или соединенном химически с другими веществами. 
Это особенно ясно из последних строк данного места, где он говорит, что «химический элемент», т. е. основная 
сущность каждого отдельного металла, каждого из газов воздуха и т. д., есть «тайна природы», которая не будет 
разгадана гипотезой об их сложности, какого бы вида сама эта гипотеза ни была.

Затем, снова возвращаясь к моей работе, он говорит о ней так: «Работа автора — это удовлетворение естественной 
потребности мыслящего человека выйти из пределов видимого горизонта, но значение ее чисто субъективное (т. е. такое, 
где каждый имеет право оставаться при своем мнении). Это удовлетворение собственного ума, это личная атмосфера, ибо 
недостает еще проверки; нельзя ли было бы прийти к тем же выводам, каковы, например, интересные соображения 
автора о кристаллизационной воде, обыденными средствами, не прибегая к гипотезам, требующим такой радикальной 
реформы ходячих понятий».

Каким образом можно было бы получить те же результаты, какие получил я, если оставаться на точке зрения ходячих 
понятий, профессор не говорит, но, по-моему, это совершенно невозможно, так как над данным предметом работали 
почти все XIX столетие и никаких удовлетворительных результатов не получили, между тем как моя теория 
подтверждена мною более чем тысячью примеров, почти всем, что было до сих пор известно относительно 
кристаллизационных соединений. Как жаль, что я не могу представить ему трех томов моих материалов об этом, 
собранных в другом моем сочинении — «Строение вещества» (Эта специальная работа до сих пор не нашла себе 
издателя (позднейшее примечание). — Н. М.142). Однако, не имея возможности разбирать здесь этот специальный 
предмет, я прямо перехожу к последним строкам его отзыва.

После совершенно справедливого замечания о трудности работать на почве чисто «абстрактной», т. е. одной головой, не 
имея возможности помогать себе опытом, профессор снова возвращается к моему сочинению и говорит:

«После той большой работы мысли, которая затрачена автором на анализ химических отношений с высоты, так сказать, 
птичьего полета, можно было бы ему посоветовать остановить свое внимание на областях более ограниченных с тем, 
чтобы дать их законченную обработку. Опыт мышления и приобретенный навык не пропадали бы даром. Могло бы 
случиться то, что случилось с Карно, открывшим свой знаменитый закон термодинамики при помощи неправильного 
представления о теплоте. Представление о сущности теплоты, как видно, не играло роли в выводе, созданном верным 
пониманием реальных соотношений».

Последними словами он хотел сказать, что хотя представление о сложности металлов, газов сухого воздуха и т. д. и о 
происхождении их из более первоначальных веществ и неправильно с его точки зрения, но при моем верном понимании 
реальных соотношений, т. е. фактической части науки, оно не помешало бы мне, как и знаменитому французскому 
физикоматематику Карно, сделать открытия первостепенной важности при разработке подробностей моей теории. В 
заключение он извиняется за то, что уделил моей теории недостаточно времени, так как ежедневные научные работы 
приучают оставлять в стороне все субъективное, т. е. не доказанное еще никаким опытом, такое, где каждый имеет 
право оставаться при своем мнении.

Вот, мои дорогие, и все, что он сказал. Принимая во внимание, что этот отзыв сделан одним из сторонников 
противоположных воззрений на природу вещества, он в общем является очень лестным для меня. Мне даже 
положительно неловко было собственноручно переписывать и пояснять вам некоторые из его выражений, но так как в 
моем распоряжении нет никого другого, кто мог бы это сделать вместо меня, то для меня и не остается здесь никакого 
иного выхода. Поэтому я вам и переписал буквально все, что непосредственно относится к моей рукописи, а заметки 
исторического и общего характера, касающиеся воззрений самого профессора, передал в кратком изложении. Никаких 
указаний на ошибки или возражений на научную строгость и логичность моих выводов — раз мы станем на точку 
зрения происхождения металлов и металлоидов из более первоначального вещества — в отзыве нет. И действительно, 
разбиравший мою работу ученый хорошо знает, что тех же основных убеждений, как и я, держались и держатся многие 
первоклассные ученые как в России, так, особенно, и за границей.

Хорошо здесь то, что благодаря этому отзыву мне, вероятно, легче будет получить разрешение министра на передачу 
других моих работ, если когда-нибудь наступят благоприятные времена (Это оказалось бессмысленным мечтанием. 
После вышеприведенного отзыва мои научные работы стали еще усиленнее охраняться от всякого постороннего взгляда 
(позднейшее примечание). — Н. М. 143). Но печально то, что никаких опытов в подтверждение моих выводов не 
было сделано, и особенно то, что-что рукопись моя снова возвращена мне, тогда как я надеялся, что она останется у того 
ученого (Н. Н. Бекетова (позднейшее примечание). — Н. М.), которому я просил ее передать, и что она принесет свою 
пользу, если какое-либо неожиданное открытие оправдает мои взгляды. Ну, вот, мои дорогие, на этот раз я преподнес 
вам целых полторы страницы ученой материи, которая окажется, вероятно, очень скучной для большинства из вас.

Твой испуг, дорогая Нина, что я приму тебя за декадентку в живописи был совершенно напрасен: ведь я уже не раз имел 
описание твоих картин как от тебя самой, так и от сестер. Ты совершенно права, говоря, что старинная школа никогда не 
утратит своей прелести, хотя техника, конечно, сильно усовершенствовалась со времен Рубенса и его современников, 
картины которых мне случалось не раз рассматривать в музеях. Самое искусство сильно расширило свою область, 
охватило новые, волнующие и затрагивающие нас стороны и эффекты в окружающей нас природе, отметило новые 
черты одухотворенной красоты и новые внешние проявления внутреннего чувства и мысли на лице человека, о которых 
старинные мастера даже и не мечтали, хотя великое историческое значение их никто не может отрицать.

В середине XIX века искусство, мне кажется, стало правдивее и реальнее даже в самом идеализме, а потому как-то 
ближе и родственнее нам. Новых картин, писанных мазками, я, конечно, никогда не видал, а потому не могу о них 
судить, но в рисунках эта манера производит иногда положительный эффект. Впрочем, боюсь, как бы не оказалось, что 
мы говорим совсем о разных предметах. То, что я видел года три тому назад в одном из английских иллюстрированных 
журналов, были, собственно говоря, не мазки и кляксы, а смелые и резкие толстые черты, где несколькими взмахами 
вычерчивалась целая фигура.

Что же касается твоей симпатии к лягушкам, то, можешь себе представить, ведь и я ее разделяю! В эту весну удалось 
раздобыть несколько лягушачьей икры и вывести из нее в глиняном тазу на прогулке несколько головастиков, а затем и 
настоящих крошечных лягушонков. Было очень забавно, когда первый из них начал прыгать крошечными прыжками. 
Но, к сожалению, каждый вылезавший из сосуда лягушонок уже не возвращался в него, а куда-то исчезал.

Ты видишь сама, милая Верочка, что для воспоминаний о прошлом в этом письме не остается места. Постараемся 
вознаградить себя в следующем.

На вопрос же твой о моих новых ученых работах я, по-видимому, еще успею тебе ответить. (Я ведь обязательно должен 
в своих письмах помещать все, что хочу сказать вам, на одном листе.)

После окончания осенью моих «Основ качественного физико-математического анализа», о которых было уже 
рассказано в прошлом письме я некоторое время отдыхал и читал английские романы, а затем, через месяц, снова 
принялся за работу и теперь только что окончил книжку составляющую уже 21-й том моих научных работ. Она 
небольшая, всего полтораста страниц, и называется «Законы сопротивления упругой среды движущимся в ней телам» 
(Была напечатана по освобождении меня из Шлиссельбурга в «Известиях С.-Петербургской биологической лаборатории 
Лесгафта» (т. IX, вып. 2) и отдельным изданием в 1908 г. «Основы качественного физикоматематического анализа» 
были напечатаны в 1908 г. (позднейшее примечание). — Н. М.). Над этим вопросом я уже давно работал, потому что 
хотел разъяснить себе, каким образом Солнце, Земля и другие небесные светила не испытывают заметных замедлений 
при своих движениях в светоносной мировой среде, но долго натыкался в своих поисках на непреодолимые 
аналитические затруднения. Вопрос этот в науке считается одним из самых трудных, и над ним работают еще со времен 
Галилея.

Только в последнюю зиму мне удалось, наконец, вывести настоящие формулы, т. е. найти такие интегралы, которые 
дают величины, хорошо подходящие к результатам опытов и наблюдений, и притом вполне объясняют общую картину 
явления. Это меня страшно обрадовало; я сейчас же принялся делать целые ряды вычислений, которыми исписал 
несколько тетрадей, и затем, подведя результаты, окончил всю работу в два месяца и только что переплел ее перед 
получением вашего письма. Об этом новом исследовании уже нельзя сказать, чтобы оно было исключительно 
теоретического интереса. Вопрос о сопротивлении среды составляет один из главных предметов преподавания во всех 
артиллерийских академиях под названием «внешней баллистики». А полученные мною формулы дают возможность 
очень точно вычислять движение в атмосфере каких угодно летящих тел.

Эти формулы сразу разрешили и интересовавший меня вопрос о сопротивлении междузвездной среды движущимся в 
ней небесным светилам. Величина его оказалась такой малой, что ее влияние можно заметить только в миллионы лет.

[...] Прощайте, все мои дорогие, будьте здоровы и счастливы. Целую много раз мою добрую мамашу и всех остальных 
наших близких я знакомых. Сегодня как раз день моего рождения, и теперь ты, мамаша, верно вспоминаешь обо мне!

XV

13 февраля 1904 г.

Дорогая моя, милая мамаша, только что получил я вашу обычнуй посылку и вспомнил при этом, что теперь наступил 
уже 9-й год нашей переписки, не считая прежних отрывочных известий, передававшихся от вас в эти 23 года моего 
заключения. День был сумрачный и тусклый, но он показался мне на этот раз еще тусклее, потому что не пришло вместе 
с письмами тех фотографий, которые были приложены к посылке и на которых я снова надеялся увидеть ваши дорогие 
лица и места, где прошли мои детские и юношеские годы. Я искренне надеюсь, что тут было какое-нибудь 
недоразумение, потому что фотографии мне было разрешено получать от вас еще в прошлое царствование, и некоторые 
были переданы мне в декабре 1893 или январе 1894 года. Я сейчас же написал об этом вместе с просьбой передать их 
мне, если тут вышло какое-нибудь недоразумение, и надеюсь, что еще получу их через некоторое время (Это было 
напрасно. Министр внутренних дел все запретил (позднейшее примечание). — Н. М. 144.)

Теперь же буду радоваться и тому, что узнал, по крайней мере, что все вы живы и более или менее здоровы.

Вот скоро вы дождетесь и весны и теплых солнечных дней, и скоро будет у вас в имении весело и людно, и снова вы, 
моя любимая мамаша, будете окружены своими близкими людьми и будет вам куча хлопот, чтобы ублаготворить их 
всех! Будьте же здоровы и счастливы, моя дорогая, и не беспокойтесь так много обо мне, потому что моя жизнь и теперь 
идет так же, как и в прошлые годы. Правда, здоровье по-прежнему слабо, и по временам становится тоскливо от 
однообразия, но ведь это продолжается уже столько лет! Если судьба не лишит меня когда-нибудь возможности 
ежедневно заниматься своими научными работами, обдумывать и решать различные загадки природы, отыскивать 
скрытые еще от нас законы мировой жизни и стараться выразить их в точных математических формулах, то моя жизнь, 
вероятно, протянется еще не один год, и я напишу в своем уединении еще не один том физико-математических 
исследований.

Это просто удивительно, но до сих пор я еще нисколько не забыл того, что когда-то окружало меня и чего я не видал 
почти четверть столетия! Ни простора полей и лугов, ни тишины и безмолвия наших северных лесов, ни плеска волн, ни 
бездонной глубины открытого со всех сторон ночного неба с его миллионами звезд, ни лунных зимних ночей с 
бесчисленными отблесками лунного света по снежным равнинам, среди которых мы не разъезжали с вами по 
проселочным дорогам, одним словом ничего, что было так давно! Чем дальше уходит все это в глубину прошлого, тем 
становится милее и ближе сердцу, и часто все это представляется мне в воображении, как живое, и снова возникают 
перед этими призраками прошлого прежние чувства и прежние вопросы, которые возникали когда-то:

Что звенит там вдали, и звенит, и зовет? 
Для чего по пути пыль столбами встает? 
И зачем та река широко разлилась, 
Затопила луга, лишь весна началась?

Но довольно об этом! Я знаю, дорогая, что и без слов все это хорошо понимаете, потому что и сами давно не видите 
ничего. Но зато какая радость была бы для вас, если бы вы решились, наконец, снять со своих глаз катаракты, и 
операция вышла бы удачная!

[...] А ведь все современное естествознание, к которому влекло меня почти с самого детства, есть не что иное, как 
искание истины в природе и вечных законов, которыми управляется вселенная. Ведь только тот, кто любит истину более 
всего на свете, и может быть способным, как истинные современные ученые, бескорыстно проводить и дни и ночи, 
тратить свои силы и здоровье над разрешением мировых загадок, радоваться от всего сердца, когда удается что-нибудь 
прибавить к тому зaпacy истинного знания, которым обладает в настоящее время человечество, и приходить почти в 
отчаяние, когда поиски не приводят к желанным результатам145. Одно время (хотя уже давно) у меня не было 
другого чтения, кроме Библии, и, перечитав ее несколько раз, я и до сих пор помню наизусть очень многие ее места. К 
некоторым из библейских книг я относился особенно внимательно, так как в них нередко говорится о таких предметах, 
которые меня особенно интересуют, например о географических представлениях прошлых поколений человечества. Но 
более всего заинтересовал меня Апокалипсис, в котором, кроме чисто теологической части, есть прекрасные по своей 
художественности описания созвездий неба с проходившими по ним тогда планетами, и облаков бури, пронесшейся в 
тот день над островом Патмосом.

Однако всю прелесть этого описания может понять только тот, кто хорошо знаком с астрономией и ясно представляет 
себе все виды прямых и понятных путей, по которым совершаются кажущиеся движения описанных в Апокалипсисе 
коней-планет, и кто хорошо помнит фигуры и взаимные положения сидящих на них зверей — созвездий Зодиака, с их 
бесчисленными очами-звездами. Тот, кто не знает вида звездного неба, кто не может сразу показать, где находятся в 
данное время дня и года описанные там созвездия Агнца или Овна, Весов, Тельца, Льва, Стрельца, Алтаря, Дракона и 
Персея, кто никогда не читал в старинных книгах о древнем символе смерти — созвездии Скорпиона, по которому несся 
тогда бледный конь Сатурн, или о созвездии Возничего с его Конскими Уздами, до которых протянулась тогда, после 
грозы, кровавая полоса вечерней зари, или о созвездии Девы, которое было тогда «одето» Солнцем, кто не видал в 
темную звездную ночь, как двадцать четыре старца-часа, на которые разделяется в астрономии небо, обращаются вокруг 
вечно неподвижного полюса, символа вечности, — для того будет совершенно потеряна вся чудная прелесть и поэзия 
лучших мест этой книги, и в голове его не останется ничего кроме какого-то кошмара от всех этих «звериных фигур», с 
которыми он не может связать надлежащего представления!

Только потому, что мне пришлось читать эту книгу уже после того, как я хорошо узнал астрономию и помнил много 
типических форм облаков, встречающихся постоянно во время гроз, она и могла произвести на меня такое сильное 
впечатление! Она мне так понравилась, что, несмотря на свою нелюбовь к греческому языку, которым меня так 
неумеренно упитывали в гимназии, я не только прочел эту книгу в подлиннике, по-гречески, но даже и перевел ее с 
объяснениями, потому что на греческом она оказалась вне сравнения лучше и яснее, чем в обычных переводах на 
русский и другие языки.

Но даже и этим не ограничились мои теологические занятия этого лета! Еще при первом чтении Апокалипсиса я 
заметил, что описанные там виды звездного неба и положения планет среди созвездий дают полную возможность 
вычислить астрономическими способами, когда небо имело такой вид, и, следовательно, определить и год, и месяц, и 
день, когда была написана эта книга, о времени составления которой не только историки, но даже и теологи не могут 
прийти к соглашению, считая достоверным лишь то, что она написана очень поздно, не ранее конца первого столетия 
нашей эры.

Вычисление это, относящееся к такому далекому прошлому, конечно, очень трудно без таблиц Леверрье, т. е., вернее, 
утомительно и сложно, и распадается на несколько рядов различных вычислений, а каждый ряд распадается в свою 
очередь на несколько других, подчиненных. Но я был так заинтересован, что все-таки принялся за это и, исписав 
цифрами с лишком девяносто страниц бумаги и проследив таким путем движение всех . планет по небу эа первые 
восемьсот лет после рождества Христова, получил, наконец, двумя различными способами, что в описанном в 
Апокалипсисе виде звездное небо представлялось с острова Патмоса только в воскресенье 30 сентября триста девяносто 
пятого юлианского года, между четырьмя и восемью часами вечера! Я хотел было сделать и еще проверочное 
вычисление третьим способом, но это пока не удалось. Дело в том, что такого рода вычисления нельзя прерывать, иначе 
потеряешь связующую нить, а над первыми двумя мне уже пришлось подряд заниматься каждый вечер в продолжение 
почти целого месяца. Это так меня утомило, что, наконец, затрещала голова, и я начал ходить, как в тумане. Пришлось 
Дать себе отдых, принявшись для отвлечения мыслей за чтение иностранных романов, как я обыкновенно делаю в таких 
критических обстоятельствах. После же отдыха, когда снова просветлело в голове, я уже не возвращался к занятиям 
теологией, а принялся снова за разработку различных вопросов по физике и физической математике, так как этот 
предмет меня менее утомляет, чем какие-нибудь другие, непривычные.

Спасибо тебе, дорогой мой Петя, за такое полное сочувствие к моим трудам по «строению вещества». Это сочувствие — 
именно то, чего мне более всего хотелось от тебя получить. Братские чувства всегда останутся братскими, но когда 
имеешь не только брата, но и человека, интересующегося теми же самыми вопросами, которыми интересуешься сам, то 
это вдвое дороже. Очень мне хотелось бы, чтобы ты получил когда-нибудь возможность прочитать мои работы не в тех 
кратких изложениях их содержания, какие я давал вам в прошлых письмах, но в полном виде. Тогда ты не спросил бы 
меня, как теперь, даю ли я указания, как разложить не разложенные до сих пор вещества.

В голове моей и в моих черновых заметках есть немало способов, которые подсказываются самой теорией и которые я 
непременно попытался» бы осуществить, если бы была хоть какая-нибудь возможность. Что жекасается моего 
сочинения «Периодические системы», которое было рассмотрено Д. П. Коноваловым (Фамилию Коновалова 
вычеркнули, чтоб не дать моим родным возможности повидаться с ним (позднейшее примечание). — Н. М.), то в нем я 
только вскользь указывал на два способа, потому что я хорошо знал скептицизм большинства русских ученых: по этому 
предмету. Вот если бы я был в Англии, то, конечно, написал. бы совершенно иначе, потому что выдающиеся британские 
ученые держатся совершенно противоположного мнения, чем наши. И можешь себе представить! Их опыты уже 
подтвердили очень многое из того, что я несколько лет тому назад вывел теоретически в этой моей работе.

Помнишь, я говорил вам не раз (В прежних письмах, например в письме 11-м, от 2 марта 1902 года(позднейшее 
примечание). — Н. М.), что моя теория строения вещества; предсказывает, как совершенно необходимую вещь, что в 
состав современных металлов и металлоидов входят гелий, водород и еще третий, до сих пор не исследованный элемент, 
свойства которого я указывал. И что же?* Почти все это теперь уже подтвердилось опытами и наблюдениями 
английских и американских ученых! Присутствие структурного водорода в атомах металлов указано английским 
астрофизиком Локьером путем спектроскопического исследования некоторых звезд, где металлические пары отчасти 
разложились от страшно высокой температуры; а гелий и еще какой-то новый неизвестный газ оказались постоянно 
выделяющимися из недавно1 открытого, металла радия и потому должны присутствовать и в остальных металлах. 
Поэтому можно сказать с уверенностью, что через несколько лет пребывания здесь мои работы будут лишь запоздалыми 
пророчествами о< таких предметах, которые сделаются общепризнанными. Если б я был мелочно самолюбивым 
человеком, то я очень огорчался бы такой потерей своего труда. Но для меня, наоборот, каждый такой случай 
подтверждения бывает настоящим праздником. Только бы больше было света и истинного знания в человеческих 
головах, а откуда оно пришло, из Англии, Америки или Австралии, не все ли это равно?

Очень бы хотелось мне, дорогая Груша, исполнить твою просьбу и рассказать тебе что-нибудь о своей жизни. Но для 
воспоминаний о прошлом теперь нет места, а современное не представляет подходящих предметов для переписки. Могу 
только сказать, что у меня, как у тебя, есть порядочно друзей из животного мира: воробьи, о которых я не раз писал, и 
несколько, галок и голубей по-прежнему не перестают навещать меня на прогулках.. Да вот еще хромая ворона 
прилетает по временам и просит себе чего-нибудь поесть. Ласточек в это лето не удалось воспитывать, да и синички 
почему-то исчезли в эту зиму, а то ранее одна из них даже забралась зимой на воротник моей шубы и долго чего-то 
искала носиком у меня за, ухом, хотя никаких насекомых здесь, слава богу, не водится.

Я чувствую по временам симптомы малокровия. Всего лишь несколько дней назад, возвратившись к себе в комнату с 
прогулки, где пришлось расчищать себе дорожку от снега, я вдруг увидел от утомления перед обоими глазами светлые, 
большие пятна почкообразной формы, замечательно хорошо обрисовавшихся на тусклом освещении противоположной 
стены. Таких. я еще никогда не видал и потому присел, не раздеваясь, чтобы наблюдать их изменения, пока не пройдут 
совсем, но они лишь постепенно ослабевали и, наконец, исчезли, не обнаружив ничего особенно интересного. По 
причине этой слабости я и не занимаюсь совсем физическим трудом за исключением переплетного, да и то не более 
двух недель в году.

[...] Целую тебя семьдесят семь раз, дорогая Верочка, за то, что ты так хлопочешь и заботишься о моих работах. Какой 
ответ получила ты о них от министерства внутренних дел? Твое письмо, по женскому обыкновению, без обозначения 
года и месяца, но мне кажется, что оно написано, в начале ноября, а потому и все, что ты говоришь в нем, относится еще 
к осени.

Ты спрашиваешь меня, что я сделал со своей работой «Законы сопротивления упругой среды». И много и мало, мой 
милый друг! Еще а июне прошлого года я имел случай просить министра о посылке этой работы (вместе с 
«Качественным физико-математическим анализом» и первым томом «Строения вещества») на рассмотрение некоторым 
ученым, особенно компетентным в этих предметах, по моему мнению, и к величайшей своей радости получил 
разрешение. Все три рукописи были сданы мною еще в июне, но, к сожалению, до сих пор не удалось осуществить их 
передачу этим лицам (Они все время лежали у «Удава» [Яковлева], как мы называли нашего коменданта, и совсем 
никому не были посланы до года моего освобождения. Все сообщения мне об их посылке Д. И. Менделееву и Н. Н. 
Бекетову были, как оказалось потом, обманом, неизвестно зачем сделанным! (позднейшее примечание). — Н. М.), и 
потому в январе я попросил министра внутренних дел сделать это иначе (имен я, по-видимому, не могу тебе называть) 
(Я сказал дежурному офицеру (узнав, наконец, что мои рукописи еще лежат у коменданта): «Если даже такие люди, как 
Д. И. Менделеев и академик Н. Н. Бекетов, кажутся в министерстве внутренних дел подозрительными, то пусть 
перешлют их просто в Академию наук, как это принято за границей». Офицер сказал, что сообщит об этом через 
департамент полиции министру, и через две недели передал ответ министра внутренних дел: «О передаче в Академию 
наук нечего и думать» (позднейшее примечание). — Н. М.), и потом передать их вам ввиду того, что вам так хотелось 
этого. Не знаю, окажется ли это возможным теперь. Мне так хотелось бы, чтоб мои работы, на которые я потратил 
столько лет, не лежали простым научным балластом Я знаю, что в них есть выводы, которые должны показаться 
неожиданными для большинства специалистов, но все они относятся к таким вопросам, которые еще считаются 
нерешенными, а потому и оценка их неизбежно будет носить субъективный характер, в зависимости от взглядов того 
лица, которое будет их читать.

В таких работах неизбежно приходится критиковать некоторые из старых воззрений и высказывать новые, потому что 
ведь если б все повторяли только старое, то как могла бы наука двигаться вперед? Мне очень хотелось бы, чтоб после 
рассмотрения учеными мои рукописи сохранялись у вас, потому что в моем положении легче написать несколько томов 
научных работ, чем переслать их потом на рассмотрение кому-нибудь компетентному, кто мог бы воспользоваться ими.

[...] Ты опрашиваешь меня о моих новейших занятиях. Летом и осенью, после отсылки вам письма, я занялся главным 
образом писанием второго тома «Основ качественного физико-математического анализа», а затем, в промежутки, 
написал три небольших исследования о структуре атомов вещества.

В одном из них я изложил в возможно общедоступной форме взгляды на этот предмет выдающихся ученых XIX века и 
привел новые доказательства сложности атомов. В другом рассматривал причины самосвечения радия и других 
подобных ему веществ, а третье было посвящено электрическим явлениям и электрическим атомам.

Так и проходило мое время день за днем, а на сон грядущий для отвлечения мыслей прочитывал по обыкновению по 
нескольку десятков страниц из какого-либо иностранного романа, чтобы не забывать языков. Только — страшная 
досада! — большинство из тех романов, которые пришлось читать в последнем году, были с преотвратительными 
концами, а ты знаешь, как я не люблю этого. И без того жизнь невесела, а тут еще и в романе дополнительное горе!

Единственным оправданием такого безжалостного обращения авторов с действующими лицами в этом случае может 
служить разве только то, что они помещены в чрезвычайно дешевом издании чуть не по десяти копеек за роман так что 
я вспомнил, читая их, одну карикатуру в каком-то старинном иллюстрированном журнале.

Там изображена была толстая уличная торговка пирожками, а перед ней покупатель-мастеровой, только что откусивший 
от купленного у нее пирожка один из концов и вытащивший из него при этом зубами лоскуток сукна вместо говядины.

 — Что же это такое? — говорит он торговке, показывая ей этот лоскуток. — Пирог-то с сукном!

 — Д ты что же, — отвечает ему она, упершись руками в бока, — за две-то копейки с бархатом, что ли, захотел?

Так и с этими моими романами! Если б кто-нибудь из читателей захотел пожаловаться на то, что в конце каждого из них 
все действующие лица погибают от чахотки, самоубийства и всевозможных напастей, и никто не может уцелеть, то 
автор мог бы с таким же правом, как и эта торговка, ответить ему:

 — А ты что же, за десять-то копеек, да еще с хорошим окончанием захотел?

Обнимаю и целую вас всех! Мой привет тем, кто меня еще не забыл!

Николай Морозов.

XVI

25 июня 1904 г.

Вот уже прошло несколько дней, милая моя мама, как я получил ваши письма и снова увидел ваше дорогое лицо. 
Сколько морщинок провело на нем неумолимое время с тех пор, как мы расстались! Но все же я с отрадой замечаю, что 
за последние годы вы изменились очень мало, и на последней фотографии (увы! единственной из трех, посланных в этот 
раз Верочкой и переданной мне) вы вышли даже несколько моложе и здоровее, чем были на некоторых из прежних 
снимков. И в этот раз, как прошлой весной, мне приходится отвечать вам в день своего рождения, и когда я стал по 
этому поводу припоминать для вас что-нибудь из нашей прошлой жизни. то мне вспомнилось прежде всего, как в один 
из этих самых дней я застал вас раз во флигеле, где вы перебирали в маленькой шкатулке с несколькими выдвижными 
ящичками, вроде комода, какие-то крошечные нарядные рубашечки и золотые крестики на цветных лентах. На мой 
вопрос, что это такое, вы ответили, что это наши крестильные рубашечки, которые вы сохраняете у себя для 
воспоминаний. Вы мне также показали тогда между ними три такие же нарядные рубашечки, принадлежавшие моим 
сестричкам, умершим в детстве, из которых я помню только одну последнюю, и даже помню, как я горько плакал после 
ее смерти, и никак не мог себе простить, что иногда дрался с нею и раз отнял у нее куклу.

Где-то теперь, дорогая моя, все эти ваши сувениры?
Все ваши птенцы давно обзавелись своими гнездами, и некоторые уже вывели своих птенцов, а у других развалились и 
самые гнезда. Так проходит время, и одно за другим выходят на жизненную сцену все новые поколения. Только для 
меня одного, как будто заколдованного, не существует давно никакого времени. То кажется, что я лишь года три как 
расстался с вами; то кажется, наоборот, что все, что я видел за стенами своей крепости (Слова «за стенами крепости» 
были почему-то вымараны в министерстве внутренних дел. Каждое письмо, по словам коменданта, докладывалось 
министру. Вероятно, хотели скрыть, что я все еще в Шлиссельбургской крепости (позднейшее примечание). — Н. М.), я 
видел только во сне. 

Вот и это самое письмо я вдруг нечаянно пометил в черновом наброске 395-м годом по Р. X. только потому, что как раз 
перед получением ваших писем я думал о событиях того времени, а затем и сам сейчас же рассмеялся, увидев такое 
время в заголовке своего письма. Вот было бы хорошо, если бы я и отправил его под таким годом. Вы, пожалуй, 
подумали бы, я сошел с ума или шучу, а между тем это было только по рассеянности и по отвычке считать года, которые 
для меня ничем не отличаются один от другого. 

Этот 395-й год я написал потому, что продолжал в последние дни те астрономические вычисления о времени 
возникновения Апокалипсиса, о которых писал вам еще в прошлом письме. Пришлось этой весной исписать числами 
целую тетрадь, чтоб определить с надлежащей точностью, видимое с Земли положение на небе Солнца, Луны и пяти 
известных древним планет на 30 сентября 395 года, и в результате оказалось не только полное подтверждение моих 
прежних выводов, что Апокалипсис написан в это время, но и обнаружился еще новый, удостоверяющий их факт: 
оказалось, что в тот день было также и солнечное затмение, описанное в этой заинтересовавшей меня в старые годы 
древней греческой книге. Я убежден теперь, что она принадлежит перу Иоанна Златоуста, и что вся его трагическая 
судьба после 395-го года находится в неразрывной связи с этим древним астрологическим сочинением. 

Таким образом, и вышло совершенно неожиданно, что занятия теоретической астрономией вдруг завлекли меня в такую 
область науки, по которой я никогда и не собирался путешествовать: в историю первых четырех веков христианства. В 
библиотеке же нашей, к счастью для меня, оказалось достаточно материалов по этому предмету. Вот я и начал все 
пересматривать, стараясь выяснить себе как общий строй мысли, так и воззрения на природу у образованных людей того 
времени. И все это старался по своему обыкновению, делать не по чужому изложению, а на основании имевшихся у 
меня, хотя бы и односторонних, старинных документов. Пересмотрел, между прочим, значительную часть Четьих-
Миней на славянском языке и вычитал в них такие вещи, каких даже и не подозревал. Многие из приводимых там 
Макарием Киевским и Дмитрием Ростовским старинных легенд положительно не лишены остроумия. Особенно 
оригинально, например, сказание о том, как святой Макарий (Египетский) возвратил человеческий образ жене одного 
египтянина, нечаянно превратившейся в кобылицу. Совершенно как из «Тысяча и одной ночи», а я-то сначала думал, 
что эти толстые 12 томов, напечатанные древним славянским шрифтом на позеленелой от времени бумаге, очень 
скучная и сухая материя. 

Минувшая зима прошла для меня так же монотонно и как будто даже больше лишена была каких-либо впечатлений из 
жизни окружающего мира, чем все остальные со времени нашей переписки. Оглядываясь назад на этот промежуток 
времени в поисках за каким-нибудь событием, о котором было бы можно поговорить с вами, я не могу заметить ни 
одной выдающейся точки, заслуживающей того, чтобы остановиться на ней в моем письме. Каждый день был похож на 
предыдущий и на все остальные и проходил мимо меня, не оставляя по себе никаких определенных, отличительных 
воспоминаний. Как будто несет тебя течение по безбрежному -океану времени, где не видно вокруг решительно ничего, 
кроме бесконечного ряда однообразных волн! Каждый новый день, как вершина волны, поднимает тебя к сознательной 
жизни и обычным занятиям, и каждая ночь, как промежуток между двумя волнами, повергает во временное забвение, 
которое нарушается лишь смутными сновидениями, исчезающими из памяти так же легко, как и мысли и мечты во 
время бодрствования. 

Вот только в самое последнее время, в тот день, когда я получил ваши письма, это монотонное однообразие нарушилось 
чем-то вроде инфлуэнцы с кашлем, тошнотой и головной болью, которая и заставила меня на несколько дней отложить 
свой ответ, чтоб не обеспокоить вас, дорогая мамаша, известием о неокончившемся нездоровье. Теперь все это совсем 
прошло, и вот, как только отправлю вам это письмо, сейчас же примусь за переплет нескольких книг, который займет 
дней десять, а после 

этого снова войду в обычную колею и займусь разработкой некоторых интересующих меня физико-математических 
вопросов, так как тем для разработки и желания заниматься ими у меня всегда несравненно больше, чем средств и 
времени. 

Получила ли ты, Ниночка, свое ожидаемое штатное место? (В Петербурге, в городском училище (позднейшее 
примечание). — Н.М.) Оказывается из писем, что тебя берут нарасхват в различные учебные заведения и что ты вообще 
пользуешься симпатией и взрослых, и детей. Последнее для тебя особенно важно, так как дети почти всегда лишь 
постольку симпатизируют наукам, поскольку им нравится сам преподаватель. Вот, на- пример, моя первая гувернантка 
Глафира Ивановна (наша няня называла ее, по простоте, не иначе как Графиня Ивановна) любила больше всего лишь 
громко хохотать, а к нам, детям, относилась чисто формально и равнодушно, нисколько не стараясь приобрести нашего 
сочувствия, вследствие чего и я, и сестра Катя, тоже учившаяся сначала у нее, относились ко всем преподаваемым ею 
предметам с непреодолимой зевотой и старались. лишь о том, как бы поскорее отделаться от них. А так как я был тогда, 
довольно предприимчивый мальчик, то вскоре придумал средство сокращать этот неприятный для нас промежуток дня. 
Как только она за чем-нибудь уходила из нашей классной, находившейся тогда направо от парадного подъезда, со 
стороны флигеля, так я сейчас же брал кочергу и переводил ею стрелку висевших там, под самым потолком, стенных 
часов на полчаса или минут двадцать вперед. Возвратившись назад минут через, пять, она сейчас же взглядывала на 
часы и восклицала: 

 — Ах, просто удивительно, как быстро летит время! Кажется, уходила всего на минутку, а прошло уже полчаса. 

Затем уроки кончались раньше положенного времени, и мы с сестрой убегали шалить и бегать по парку, а потом, когда 
все приглашались обедать, я нарочно забывал в классной свой носовой платок или что-нибудь другое, чтоб побежать за 
ним во время общего передвижения в столовую и снова перевести кочергой стрелку обратно, сколько следовало. Так это 
и продолжалось целую зиму и часть лета. Но, по пословице: «повадился» кувшин по воду ходить, там ему и голову 
сломить», наступило, наконец, и крушение моей выдумки. Пошла раз наша «Графиня Ивановна» поставить утюг з 
кухню на плиту для своих воротничков, а окна в классную были растворены. Когда она миновала их и скрылась за 
выступом парадного подъезда, я схватил кочергу и начал переводить стрелку, а она, забыв что-то, внезапно повернула 
назад и видит с дорожки в окно, под самым потолком противоположной стены, часы и поднимающийся к ним конец 
кочерги, а меня не видит под часами. 

 — Что такое там! — кричит она в окно. — Разве можно кочергу вешать на часы? 

Я, конечно, сейчас же отдернул свой инструмент и поставил на место.. говоря, что снимал паука, но она догадалась и 
говорит: 

 — Теперь я понимаю, почему эти часы то идут вперед, то отстают каждый день. 

Так и пришлось прекратить мои упражнения в часовом искусстве. 

Но зато, когда, наконец, взяли ко мне гувернера (Мореля), все сразу пошло совершенно иначе. Он был молод и умел 
внушить к себе симпатию, а потому и все, что он преподавал, начало поглощаться мною с жадностью, а время занятий 
стало казаться даже слишком коротким. Он любил естественные науки, и эта склонность сейчас же передалась и мне, и 
притом в тысячу раз сильнее, чем была у него. Именно с этого времени я и начал заниматься естествознанием и 
составлять всевозможные коллекции. 

Но еще более сильное впечатление произвел на меня один известный петербургский педагог Федор Федорович Резенер, 
умерший лет десять тому назад. Он приехал на лето в семейство наших знакомых помещиц Глебовых заниматься с их 
старшей дочкой, и они всей компанией приехали к нам. Он мог бы прямо сказать обо мне: «пришел, увидел, победил», 

и все это только потому, что с первой же встречи сразу отнесся к моим занятиям и коллекциям как к серьезному делу и 
толковал со мной о них и обо всем другом без внешних признаков снисхождения, как будто с товарищем. Потом, когда 
он, уезжая в Петербург, прислал мне на память один из своих переводов: «Микроскопический мир» Густава Иегера с 
надписью: «От переводчика», то я готов был за него в огонь и в воду, и как только встречал в каталогах какую-нибудь 
книгу, на которой написано: «Перевод Ф. Ф. Резенера», старался при первой же возможности раздобыть ее и прочесть. А 
он был одним из лучших переводчиков естественнонаучных книг и этим принес мне большую пользу. 

В таком же точно положении находитесь теперь и ты, Ниночка, и ты,. Маня, и нет пользы, мои дорогие, больше той, 
какую вы можете принести стараясь внушить этой мелюзге любовь к знанию и умственному труду! 

Да, вот и ты, дорогая моя Маня, стала на самостоятельную дорогу! Желаю тебе от души полного успеха и вполне 
понимаю описанное тобою, состояние души, когда ты в первый раз появилась перед своей аудиторией и увидела, как на 
тебя с любопытством смотрит несколько десятков пар глаз замечая каждое твое движение. Почти то же раз было со 
мной, когда мне пришлось читать в московской Пробирной палатке для небольшого кружка товарищей и друзей лекцию 
о происхождении миров, а в залу, где я должен был читать, вдруг попросил позволения явиться послушать один 
инженерный генерал, начальник этой палатки и отец одного из товарищей, а с ним и целая куча его гостей обоего пола, 
среди которых был десяток полузнакомых мне расфранченных дам, и все они, рассевшись на почетных местах, с 
любопытством уставились на меня. В первый момент было очень неловко и замирало сердце, и приходилось следить за 
своим собственным голосом, чтобы говорить ровно и не выдавать своего волнения, но к средине речи, видя, что все идет 
благополучно, я и сам увлекся» предметом и даже увлек за собой и эту неожиданную публику, потому что по окончании 
речи произошли всеобщие оживленные разговоры о затронутом мною предмете 146. 

Вообще говоря, мне не раз приходилось здесь в разное время преподавать в более или менее популярной форме 
различные физико-математические науки, но большей частью взрослым, а это, по-моему, несравненно утомительнее, 
чем иметь дело с детьми или с большой публикой. Взрослые менее внимательны к тому, что говорят, а некоторым даже 
совсем невозможно ничего втолковать: они часто требуют, чтоб им объяснили не так, как представляется наиболее 
удобным самому лектору, а так, как этого хотят они, еще не знающие предмета. Они постоянно прерывают изложение 
различными вопросами и преждевременными недоумениями, которые и без этих вопросов объяснились бы через одну 
или две минуты, а в данный момент только отвлекают внимание от сущности дела и делают изложение чем-то вроде 
тряской поездки на крестьянской телеге по мостовой из булыжника. 

Но если кому-нибудь бывает особенная польза от преподавания, то это несомненно, самому преподавателю. Вот, 
например, тебе, моя дорогая, как ты говоришь, пришлось в эту зиму подучивать курс средней истории, то я уверен, что 
теперь, по окончании, ты стала знать его так хорошо, как никогда не знала бы ранее, хотя бы и читала различные книги 
по этому предмету целую жизнь. Нечто подобное было и со мной, когда мне раз пришлось преподавать полный курс 
теоретической кристаллографии одному человеку, почти совсем лишенному пространственного воображения, 
абсолютно необходимого при изучении этой науки, хотя бы (как это было в моем случае) и при помощи 
многочисленных моделей. Он приобрел не особенно много и ненадолго, но зато от постоянной возни с ним мне самому 
все вдруг сделалось ослепительно ясно! Так вот и ты, наверно, достигнешь года через два по своему предмету такой 
ослепительной ясности ума, что если б кто-нибудь разбудил тебя среди ночи и вдруг спросил, например, в какой стране 
и в каком году женщины вынесли на спинах своих мужей из осажденного города, то ты, раньше чем проснуться 
окончательно, успела бы уже ответить на оба вопроса. А я так вот уже и забыл, в котором году это было! Помню только, 
что это произошло в Вейясберге во время борьбы города с германскими королями. Один из королей осадил город, и 
когда увидел, что жителям приходится сдаваться, объявил, что истребит в нем всех, кроме женщин, которым 
предоставил право беспрепятственно выйти из города со всем имуществом, которое они могут унести на своих спинах. 
А вейнсбергские дамы взяли да и вынесли оттуда всю тяжелую мужскую половину! 

Если у тебя будет время и охота, то прочти, между прочим, Стасюлевича «Историю средних веков в исторических 
памятниках». Благодаря оригинальности изложения прямо цитатами из древних документов это — очень интересная 
работа. 

Вот у меня пропала охота заниматься и цветоводством и чем-либо .другим, кроме научных вопросов! Как-то чаще и 
яснее начинает чувствоваться и сознаваться, что жизнь не бесконечно длинна и что ни одного потерянного даром дня 
уже не вернешь обратно. И хочется поскорее разработать и закончить те научные труды, многие из которых были 
намечены мною, когда я был еще на воле, хотя и не могу себе представить, что с ними будет, если не надеяться на 
какую-либо счастливую случайность. Когда-то я читал в давно окончившем свое существование журнале «Слово» 
147 одно стихотворение, которое не раз приходило мне на память в моем уединении: 

Догорает свеча, догорает, 
А другого светильника нет! 
Пусть мой труд остановки не знает, 
Пока длится мерцающий свет! 
Пусть от дремы, усталости, скуки 
Ни на миг не потускнет мой взгляд, 
Пусть мой ум, мое сердце и руки 
Сделать все, что возможно, спешат. 
Чтоб во сне меня мысль утешала, 
Чтоб последняя вспышка огня, 
Чтоб последняя искра застала 
За работой полезной меня! 
Чтоб, уйдя поневоле к покою, 
Мог сказать я в тот горестный час, 
Что умножил хоть каплей одною 
Добрых дел моих скудный запас! 

Как бы ни старался я выразить словами то настроение, которое охватывает меня, когда минует период усталости или 
тоски и я принимаюсь за какую-нибудь новую научную работу и начинаю ее обдумывать и писать день за днем целыми 
месяцами, пользуясь теми небогатыми материалами, какие есть в моем распоряжении, я никогда не мог бы выразить это 
лучше, чем в только что приведенном стихотворении о догорающей свече. Так иногда чувства одного человека находят 
себе отголосок в душе другого, совсем ему не известного и далекого. 

Мне очень было грустно, мой милый Петя, когда я узнал, что нельзя было передать вам. моих научных сочинений, но 
будем надеяться на будущее. «Времена меняются», говорит латинская пословица, и иногда то, чего нельзя было сделать 
в этом году, оказывается возможным в будущем или наоборот. Недавно мне сказали, что три мои работы, о которых я 
писал вам прошлый раз, т. е. первый том «Строения вещества», «Основы качественного физико-математического 
анализа» и «Законы сопротивления упругой среды движущимся в ней телам», отданы теперь на рассмотрение 
компетентному лицу, но я не знаю его имени, Менделееву же и Бекетову, о которых я просил, оказалось было неудобно 
по причине «преклонного возраста обоих» (Так мне сказали из департамента, после того как ответили, что о посылке в 
Академию наук «нечего и думать». Ужасная мука была с этими рукописями, результатами многих лет труда, после того 
как их взяли у меня для передачи Бекетову или Менделееву, а затем два года обманывали меня, говоря противоречивые 
вещи и не возвращая мне рукописей. Я был уверен, что их просто уничтожили и что весь мой труд пропал даром 
(позднейшее примечание). — Н. М.). Очень мне хотелось бы, чтоб и тебе удалось познакомиться когда-нибудь с моими 
работами, и при случае я буду еще об этом просить, да и вы помогите мне, если увидите, что обстоятельства будут 
благоприятны. Я же на этот счет живу теперь в совершенных потемках. 

А как мне хотелось увидеть вас всех, в какие наряды вы ни облеклись бы, и родные места, где каждый куст и каждый 
пригорок так много говорят сердцу! Лучше уж и не огорчать себя воспоминаниями об этом} Сейчас за неимением 
новых пересматривал ваши прежние фотографии в своем альбоме. Вот и наш дом, где все мы жили вместе, и флигель, и 
каменные ворота вдали, куда мы ходили иногда гулять, и подъем на горку в парке, поросший березами, и широкое 
ровное поле под горой, и большой пруд с островком посредине. Как он весь зарос водяными кувшинками! Их белые 
цветки так и торчат из воды повсюду вокруг лодки, где наклонилась ты, Верочка, с веслами в руках. 

Сижу сейчас и думаю, что-то творится теперь на белом свете. Когда-то в Швейцарии пришлось мне посетить Ронское 
ущелье. Лет сорок тому назад в него еще никогда не ступала нога человека, потому что река прорезала в этом месте 
целый горный хребет от самого верха до низу и текла не менее двух верст в узкой расщелине, дна которой никто 
никогда не видал со склонов горы. Но человеческая предприимчивость воспользовалась и этой таинственной пропастью, 
которую народное воображение считало испокон веков жилищем горных фей и горных духов и гномов. С обоих концов 
ущелья стали пробивать одну за другою дыры в отвесной каменной стене, начали вставлять туда толстые железные 
стержни и крючья и привешивать на них в мрачной глубине расщелины висячие деревянные мостки, вроде длинного 
балкона в нескольких саженях над мутными, мечущимися волнами потока. И вот все то, что было, казалось, тайною от 
века, стало вдруг доступно человеческому глазу га каких-нибудь два франка. 

И я проходил вместе с несколькими русскими и английскими спутниками по этим висячим и гнущимся под ногами, 
хрупким по внешности мосткам с большими щелями между досками, нарочно оставленными для эффекта. От шума и 
грохота потока не слышно было человеческого голоса; внизу в полутьме метались волны и крутились водовороты, а 
вверху, на громадной недосягаемой высоте, синела лишь узкая полоска голубого кеба. Весь мир, казалось, был сжат в 
этой узкой щели, и таким же представляется мне он часто и теперь. Когда я гляжу в промежуток между бастионами на 
несущиеся вверху облака и на летающих под ними ласточек и стрижей, я часто вспоминаю об этом Ронском ущелье. 
Все, что делается в мире, представляется отсюда таким же далеким, каким оно казалось и тогда. И что же удивительного 
в том, что я чуть не пометил по рассеянности этого самого письма 395-м годом? 

Я живу все эти годы главным образом своим внутренним миром и если сохранил еще в себе живую душу и 
восприимчивость не только к печальному, но и к смешному, то это только потому, что, раньше чем я исчез со света, у 
меня в голове уже. много было научных вопросов, которые хотелось разрабатывать, и предметов, которые хотелось 
изучать. Вот окончу сейчас это письмо и снова примусь за них и снова на полгода войду в обычную колею. В это 
полугодие я успел закончить статью о радиоактивных веществах и книгу по древней астрологии- конца четвертого 

века, Для которой нашлись случайно достаточные материалы, как я уже писал в начале этого письма. Вышло довольно 
живо, и я назвал свою книгу: «Откровение в грозе и буре; история возникновения Апокалипсиса». Теперь примусь опять 
за теоретическую физику и буду разрабатывать один новый математический метод исследования физических вопросов. 
Если позволит здоровье, окончу к новому году и напишу вам тогда об этом новом произведении. 

Прощайте все, мои дорогие! Будьте здоровы и счастливы! 

XVII 

Январь 1905 г. (Затеряно. Восстановлено по сохранившемуся в моих тетрадях черновику (позднейшее примечание). — 
Н. М.) 

Дорогая, милая мамаша! 

Вот и снова тихо пришел в мое жилище Новый год, и снова принес за собою обычные известия из родных краев. Все у 
вас осталось, говорят ваши письма, без особенных перемен, не случилось ничего особенного, ни дурного, ни хорошего. 
И когда подумаешь об этом спокойно, то кажется, что такое отсутствие событий не дает ровно никаких поводов ни для 
радости, ни для печали. А между тем, дорогая, у меня все-таки сразу стало легче на душе, как только я получил вашу 
обычную посылку и узнал, что все у вас идет по-старому. Это, вероятно, потому, что в моей тусклой личной жизни как-
то привыкаешь больше ждать печальных, чем радостных событий. 

О себе я тоже не могу сказать ничего особенного 148. По-прежнему живу, как в заколдованном замке, и каждый 
новый год проносится над его крышей, как тень чего-то далекого, невидимого и недоступного, совершающегося где-то 
во внешнем мире. Здоровье мое ни хуже, ни лучше, занятия те же самые. Пишу том за томом новые работы по физико-
математическим наукам. 

[...] Сейчас, дорогой мой Петя, я только что снова пересмотрел твои философские размышления в последнем письме. 
Написаны они тобою, очевидно, в минуту утомления рутиной обыденной жизни с ее однообразными интересами, когда 
человеку хочется на время уйти в глубину своей собственной души и определить свое отношение к окружающей нас. 
беспредельности, в вечной жизни которой теряется каждое наше единичное существование, хотя и составляет в ней 
неотъемлемую часть. Ты говоришь, между прочим, что «природа устроила очень разумно, не сделав нас бессмертными в 
том смысле, как мы это привыкли понимать», т. е. в смысле сохранения памяти о бывшем до нашего рождения, что 
«каждый из нас, быть может, пережил миллионы видов существования и каждый раз, начиная снова жизнь, радуется ей 
как чему-то новому и интересному». Можешь себе представить, что это самое, притом почти в тех же самых 
выражениях, приходило и мне в голову, и я даже написал лет пятнадцать тому назад небольшой рассказ: «Эры жизни» 
(научная полуфантазия) (был напечатан в журнале «Современный мир» в 1907 г. (позднейшее примечание). — Н. М. 
149), где все эти мысли в связи с соответствующими фактами естествознания вложены . в голову одинокого 
мечтателя, размышляющего о прошлом и будущем Земли в своей одинокой комнате под шум зимней вьюги, осыпающей 
снегом его окно. Как жаль, что я теперь не могу послать тебе этого рассказа в виде отголосков твоих собственных 
мыслей! 

Те немногие, кому приходилось его читать, говорили мне потом, что он произвел на них в чисто литературном 
отношении очень яркое впечатление, но по отношению к его философскому смыслу мнения разошлись в двух 
диаметрально противоположных направлениях в зависимости от мировоззрения читателей. Одни объявили его «вкладом 
в поэзию науки» (Лаговский (позднейшее примечание). — Н. М.), а другие (В Н. Фигнер (позднейшее примечание). — 
Н. М.) говорили мне, наоборот, что это — настоящая галлюцинация сумасшедшего, написанная до того реально, что у 
них явилось даже сомнение в нормальности моих умственных способностей в то время, когда я писал этот рассказ. А 
между тем, в нем нет решительно ничего более необыкновенного, чем твои собственные мечтания, с которыми притом 
же находятся в полном согласии философия и религия всего азиатского юго-востока. Только одно я сюда прибавил от 
себя в виде «нового вклада» не то в науку, не то в поэзию: на основании давно известного в химии закона «изоморфных 
замещений» одних веществ другими я старался доказать возможность существования сознательной жизни, совершенно 
аналогичной нашей, даже на таких раскаленных светилах, где, вместе водного океана, бушует еще океан расплавленного 
кварца, а на континентах, состоящих из веществ еще более тугоплавких, текут стеклянные ручьи и реки и носятся 
кварцевые облака. 

Конечно, все тела и кости современных живых существ сгорели бы в одно мгновение, если бы они перенеслись туда без 
изменения. Но если их углеродистые вещества заменить соответствующими химическими аналогами, плавящимися при 
очень высоких температурах, то можно доказать совершенно научно, что этого рода аналоги белков оказались бы 
способными к химическому обмену веществ, а следовательно и к физиологической деятельности даже и при таких 
необычных условиях. 

Вся суть моего рассказа и заключается в том, что изображенный в нем одинокий узник мечтает под шум ночной вьюги, 
будто и он когда-то жил в другой телесной форме и при других условиях. Я думаю, что рассказ тебе понравился бы. 

[...] Я рад, дорогой мой Петя, что ты написал мне все эти твои раз 

мышления и ввел меня не только в окружающую тебя внешнюю обстановку, но показал также и уголок твоей 
собственной души. Как жаль, что у меня нет места поговорить с тобою более подробно об этих интересующих и меня 
предметах, вот хотя бы и о затронутом тобою вопросе о существовании или несуществовании в природе абсолютной 
пустоты. Твое мнение, что пустоты быть не может, высказано еще знаменитым математиком Декартом, который даже 
утверждал, что если б то, что наполняет какой-нибудь сосуд, было вынуто из него без замещения чем-нибудь другим 
(например, воздухом или всенаполняющим мировым эфиром), то стенки этого сосуда, не имея ничего между собой, 
оказались бы в соприкосновении. Мне кажется, что этот философский, или, скорее, метафизический, парадокс основан 
исключительно на злоупотреблении словом «ничего», потому что сейчас же является вопрос: а можно ли сказать, что 
пустое пространство есть ничто только потому, что в нем нет ничего другого, за исключением самого пространства? 
Ведь пустое пространство, как оно представляется нашему уму — беспредельное и непрерывное, — это только 
отсутствие чего-либо материального. 

Я лично вместе с Фарадеем, с Максвеллом и другими естествоиспытателями новейшей школы отвергаю только 
передачу действий через пустое, т. е. лишенное вещества, пространство, и признаю возможность передачи влияний от 
предметов к предметам лишь в момент соприкосновения некоторых из их атомов или через окружающую среду, 
состоящую, подобно газовой, из сталкивающихся и отскакивающих друг от друга упругих молекул, тоже передающих 
друг другу свои воздействия механическим путем в моменты своих соприкосновений. Но для движения самих атомов и 
его вечного продолжения без замедлений, естественно, должны, по-видимому, существовать между первичными 
частицами веществ промежутки, в которых ничто не мешает им ни сближаться, ни расходиться, хотя и здесь является 
вопрос о природе самого соприкосновения, потому что раз между соприкасающимися неделимыми частичками нет 
никакого промежуточного пространства, то должно бы произойти их слияние воедино, хотя и в одной лишь точке 
соприкосновения и на один момент. Здесь, дорогой мой Петя, мы подходим уже к таким основным вопросам знания, 
которые выходят из пределов нашего современного понимания. Сколько ни ломай себе голову, тут ничего не узнаешь 
нового, кроме самого факта. 

Мои научные работы, милая Верочка, в последние полгода несколько приостановились. Больше всего я писал и 
приводил в порядок за это время черновые наброски для второго тома «Основ качественного физикоматематического 
анализа», первый том которых вместе с двумя другими: о «Строении вещества» и «Законами сопротивления упругой 
среды движущимся в ней телам», был, как ты знаешь (Слова «как ты знаешь»  употреблены с хитростью. В прошлых 
двух письмах я ей ничего не писал о том, что у меня взяли для передачи Д. И Менделееву или Н. Н. Бекетову все эти 
сочинения, так как знал по опыту, что тогда их нарочно не пошлют, чтобы не привести этих ученых в соприкосновение с 
моими родными. Но потом оказалось, что и без того ни одна из этих книг не была послана, а все почти до моего 
освобождения через девять месяцев после этого письма лежали в канцелярии у коменданта Яковлева, и только перед 
освобождением были отосланы Д. П. Коновалову, у которого и лежали. Теперь они все уже напечатаны (позднейшее 
примечание). — Н. М.), послан департаментом на рассмотрение кому-то из специалистов. Но об их окончательной 
судьбе я до сих пор не имею никаких дополнительных сведений, хотя и прошло уже более полутора лет с тех пор, как я 
получил разрешение послать их и передал местному начальству. 

Не знаю, не слишком ли я предаюсь оптимизму, думая, что если б ваша просьба министру о позволении передать брату 
эти мои работы была написана не в позапрошлом году, а в этом, то она, может быть, имела бы более успеха. Таких 
тяжелых для меня лет, какими были два прошлых года (до самого лета 1904), я уже давно не знал, да ты и сама, верно, 
заметила это по тону моих последних писем. Посмотрим, что-то принесет нам этот год! Более всего хотелось бы мне, 
конечно, получить какой-нибудь отзыв о посланных мною работах, а затем хотелось бы особенно, чтоб, вместо 
обратного возвращения ко мне, их передали брату. Если представится случай, то непременно буду просить об этом 
министра, а также и о передаче брату других моих работ, которые бесполезно лежат у меня теперь уже много лет. 

Присланную тобою фотографию мамы с Александром Николаевичем я получил в этот раз без всяких затруднений и 
даже вообразил себе, не знаю почему, а как-то так, по общему неуловимому впечатлению, что, может быть, теперь тебе 
не возвратили бы назад и фотографию Ниночки только из-за того, что она снялась для меня в наряде Сандрильоны-
судомойки с мочалкою в руке. Впрочем, ты ведь и сама недавно была в Петербурге и, конечно, знаешь лучше меня, что 
теперь можно и чего нельзя. Я по-прежнему каждый день хожу, закутавшись, по своей тропинке в садике и мечтаю 
среди сугробов снега, но по временам вдруг взгляну и увижу: целые десятки воробьиных глаз смотрят на меня с голых 
ветвей кустов и следят за каждым моим движеньем, ожидая крошек хлеба. И невольно приходит тогда в голову: то, что 
для тебя представляет лишь случайный интерес, для других существ является очень важным фактом в жизни и ты сам 
являешься для них очень важной особой, за каждым движением которой необходимо очень внимательно следить. 

Не беспокойся так сильно о моем здоровье, дорогая Варя. Хуже всего для меня не оно, а моя рассеянность и 
забывчивость. Читаешь иногда свои старые заметки и думаешь: да неужели это я написал? Если не в чем другом, то в 
этом теперь похож на знаменитого физика Ампера, который раз, отправляясь из своей квартиры к знакомому, начертил 
на своей двери: «ушел и не вернусь до десяти часов». Не застав знакомого дома, он вернулся назад и вдруг видит на 
дверях свою собственную надпись. «Экая досада, — говорит он, — и этот тоже ушел и не вернется до десяти часов! Что 
же мне теперь делать? Пойду и погуляю по улице!» И ушел. 

Вот то же самое часто бывает теперь и со мной. Прощайте же, мои, дорогие! Будьте здоровы и счастливы. Целую всех 
племянников и племянниц. Мой привет всем, кто меня не забыл. 

XVIII 

6 августа 1905 г. 

Дорогая моя, милая мама, вот снова увидался я с вами на фотографической карточке и мысленно целую вас множество 
раз. Я думал, что человек, живущий в обычных, нормальных условиях, даже и представить себе не может, какая это 
отрада видеть родные физиономии и родные места, хотя бы только на картинках. Это совсем не то, что одни простые 
письма безо всяких иллюстраций! Из писем узнаешь, что пережито и передумано человеком, но он сам как живое 
существо остается в тени и рисуется в воображении как-то смутно, как будто встретился с ним ночью. А потом 
обыкновенно оказывается, что его внешность совсем не такая, какою ее представлял себе. Это со мной нередко 
случалось, когда я знакомился с людьми на свободе сначала по переписке, а потом уже лично или в давние годы через 
стену. 

Но другое дело, когда сразу получаешь и письма и фотографии их авторов. Тогда все освещается, и кажется, что если 
когда-нибудь пришлось бы увидеть этого человека, то сейчас же узнал бы его в целой толпе. Так я знаю теперь и 
представляю себе очень живо всех своих племянников и племянниц, карточки которых мне были присланы, хотя они и 
появились на свет и выросли уже после моего заключения. Знаю и Ниночку, и Маню, и Ниночкину тетю Нину, и всех 
тех, кто окружает вас теперь в родных краях, а за вами самими, дорогая мама, могу следить, открыв свой альбом, год за 
годом. Вот и теперь пересмотрел все, собираясь вам писать. 

Сижу сейчас в уголке крошечного, как клетка, садика и пишу вам это письмо посреди травы, под тенью лопуха и 
необыкновенно высокого зонтичного растения (Archangelica offkinalis), которое нарочно не полол, потому что ,оно мне 
кажется очень живописным. Вечер теплый и ясный, солнце склоняется к закату, а высоко над головой летают последние 
перелетные ласточки и щебечут между собою о чем-то неизвестном. И вот переношусь своими мыслями к вам и думаю, 
что и у вас теперь такой же ясный я тихий вечер и все у вас может быть, уже сидят за большим столом на террасе или в 
саду под тенью больших берез и пьют вместе с вами вечерний чай или, может быть, выкупались и возвращаются домой. 

Мое здоровье, дорогая, то же, что и прежде. 

[.,.] Я рад сообщить тебе, что уже не раз упомянутые в этих письмах мои работы «Строение вещества», «Основы 
качественного физико-математического анализа» и «Законы сопротивления упругой среды движущимся в ней телам» 
переданы этой весной после двухлетних затруднений тому же самому профессору (Д. П. Коновалову, от которого я и 
получил их обратно в нераспечатанном виде после моего освобождения, совершившегося через три месяца после 
отправки этого моего письма (позднейшее примечание). — Н. М.), который рассматривал четыре года тому назад мою 
прежнюю работу — «Периодические системы». В следующем письме зимой, вы, может быть, получите от меня и 
сообщение о результатах.. 

В этом же году я написал новую книгу по высшей математике, где дается дальнейшее развитие вопросам, поднятым еще 
в первую половину XIX столетия гениальным английским математиком Гамильтоном, основателем так называемой 
«векториальной алгебры» и метода «кватернионов». Вот этому-то самому предмету и посвящена только что законченная 
мною теперь работа — «Аллотропические состояния и метаморфозы алгебраических величин» (Она издана в конце 1908 
г. товариществом «Общественная польза» под названием «Начала векториальной алгебры в их генезисе из чистой 
математики», так как первоначальное название показалось мало понятным (позднейшее примечание). — Н. М.), где 
аллотропическими состояниями величин называются такие случаи, когда они принимают вид комплексных и им 
подобных выражений, считавшихся в старые времена «мнимыми», но реальность которых была указана еще 
Гамильтоном. 

Знаю, дорогая моя Верочка, что от этого определения у тебя останется только звон в ушах, но уж прости меня: никакого 
другого тут дать невозможно. Таков предмет, все это сочинение (составляющее 26-й том моих работ и черновых 
набросков) переполнилось математическими формулами, графиками и вычислениями. В нем только четыреста с 
небольшим страниц, но, для того чтоб написать их в этом окончательном виде, пришлось исписать различными 
подготовительными вычислениями по крайней мере вчетверо больше бумаги, а потом лишь резюмировать их 
окончательные результаты. Некоторые вычисления приходилось делать подряд несколько дней и исписать цифрами и 
преобразованиями страниц по двадцати бумаги, а потом свести все на одну страницу, и голова у меня под конец 
подобных утомительных операций готова была лопнуть, а бросить посредине и отдохнуть было нельзя, чтобы не 
потерять связи начала вычисления с их концом. Раз дошел даже до такого отупения, что стал, наконец, путать таблицу 
умножения и, получив нелепый результат, нашел, при проверке, что в одном месте я сосчитал пятью пять — сорок пять, 
вследствие чего написал и посылаю теперь для моих маленьких племянников и племянниц следующее стихотворение: 

Жил поэт 
До ста лет; 
Он играл на лире: 
Пятью пять — 
Двадцать пять, 
Дважды два — четыре. 

Так поэт 
Жил сто лет 
И почил он в мире... 
Пятью пять — 
Двадцать пять, 
Дважды два — четыре 150. 

Из нескольких строк, милый Петя, в которых ты сообщил мне твои мысли о причинах тяготения, я не мог вполне 
отчетливо выяснить себе твою идею. По-видимому, ты сводишь всемирное тяготение на действие остаточных 
электромагнитных сил, к которым, по новейшим представлениям, сводится химическое сродство атомов вещества, так 
как эти мельчайшие частички в природе, действительно, притягивают друг друга, как ты и говоришь, подобно тому как 
северный полюс одного магнита притягивает южный полюс другого и наоборот. Отсюда, конечно, возможно 
предположить, что остаточные силы этих химических воздействий при больших скоплениях вещества могут 
простираться и на огромные расстояния, если притягательные магнитные силы противоположных полюсов у небесных 
светил не уравновешиваются отталкивательными силами их однородных полюсов. Но будет ли это, в сущности, 
объяснением тяготения? Одно неизвестное здесь только заменяется другим, а самый механизм явления по-прежнему 
остается в тумане. 

Вот почему те взгляды, которые уже. высказывались некоторыми астрономами, вроде Секки и других, являются для 
меня более понятными, так как сводят дело к простым точкам частиц окружающей среды, упругость которой возрастает 
по мере удаления от центра небесных светил хотя бы по причине излучения ими в окружающее пространство света и. 
теплоты. Замечательно, что и сам Ньютон, как видно из одной его заметки, относящейся к 1675 году, старался найти 
механические причины тяготения в действиях все наполняющего мирового эфира и говорит, между прочим, что солнце 
«для своего постоянного горения» должно поглощать из окружающих мировых пространств находящиеся в них 
газообразные вещества, и их постоянное течение к солнцу могло бы увлекать за собой и планеты, вызывая таким 
образом как будто притяжение между ними. 

Конечно, с точки зрения современной астрономии этот взгляд давно сделался анахроничным, но заключающаяся в нем 
идея чисто механического объяснения является единственной, которую приходится разрабатывать в настоящее время, 
даже и по отношению к действиям магнитов друг на друга, из которых ты исходишь. Несомненно, что северный 
магнитный полюс одного небесного светила должен (как ты и допускаешь) в некоторой, хотя и чрезвычайно малой, 
степени притягивать южный магнитный полюс другого и отталкивать его северный полюс, но сейчас же является 
вопрос: почему же вообще магниты действуют друг на друга? В этом-то последнем объяснении и заключается весь 
вопрос. 

А так как мы с тобой не можем решить его окончательно, то лучше перейдем к твоим домашним делам, тем более что 
устраиваемые у тебя любительские спектакли меня очень удивили. Я никак не мог представить себе, что в нашей глуши 
могут найтись актеры-любители, способные сыграть «Грозу» Островского, «Предложение» Чехова и другие пьесы, 
которые ты назвал. И все это — в нашей большой зале, в которой мы когда-то играли в жмурки! Просто удивительно, 
как цивилизовалась провинция. 

На присланной мне коллективной фотографии сидишь ты, милая Груша, такая худенькая, что первое мое пожелание 
тебе — это немного растолстеть! Недавно я тебя видел во сне и очень странным образом. Казалось, что как будто 
мамашины мечты сбылись, и я, действительно, живу в Боркё во флигеле. Заспавшись утром, вскакиваю с постели и 
вижу, что уже десять часов. Вот, думаю, опоздал к чаю и смотрю из восточного окна флигеля, не видно ли вас на 
балконе большого дома, за чаем. Но вижу только тебя одну, да и то спиной ко мне. Я бросился одеваться и вдруг с 
ужасом вспомнил, что все двадцать шесть томов моих записок по физико-математическим наукам, все, над чем трудился 
ежедневно пятнадцать лет, пропало где-то в дороге! Меня охватило такое отчаяние, что и сказать нельзя: все мои мечты 
принести какую-либо пользу науке пропали даром! Но сейчас же мне пришло в голову: да ведь это только сон! Не мог я 
никак попасть в этот флигель! И вот начинаю ломать себе голову, как бы мне отличить этот сон от действительности, и 
нет никаких средств убедиться, что я сплю. Наконец, просыпаюсь от волнения и вдруг вижу, что все мои сочинения 
стоят в целости у изголовья моей кровати. 

Вообще я очень часто вижу себя во сне во всевозможных самых опасных положениях, но большею частью нисколько не 
боюсь, так как отлично сознаю, что это — сон. Раз, например, попал в камышах в лапы к огромному тигру, но в тот 
самый момент, когда он уже хотел перекусить мне горло, я вдруг успокоился и сказал себе: «Не может он этого сделать, 
ведь это только во сне!» А тигр зарычал от ярости и ушел. 

Ты как-то спрашивала меня, что я теперь читаю? Да все, как и прежде. Кроме научных сочинений по своей 
специальности, больше всего — иностранные романы. Давно перечитал все английские, какие были, некоторые по два 
раза и более. Недавно прочел очень недурной фантастический роман Уэллса «Морская дама» и начал читать Дюма-отца 
«Le Vicomtе de Bragelonne), но, прочитав шесть с половиной томов, бросил с досадой не кончив полутора остальных. Во 
всяком романе для меня нужно кому-нибудь сочувствовать, а тут решительно некому: все действующие лица - не люди, 
а куклы, и на самых патетических местах вдруг начинаешь смеяться! Взял вместо него Жорж Занд и немного 
успокоился, как будто из-за грубо намалеванных кулис попал на простор лугов и полей. Теперь читаю по-немецки 
«Сузи» Шпильгагена, конечно, только в промежутках между своими физико-математическими работами и 
размышлениями, так как романы мне служат только отдыхом от них. 

Вот уже кончается и лето. В мое окошко снова начала заглядывать с высоты желтая звезда Арктур, обычная для меня 
вестница близкой осени, и я каждый вечер обмениваюсь с ней приветом в ожидании других звезд, поочередно 
посещающих меня в продолжение зимы, так как летом ничего не видно: заря во всю ночь. Скоро в уголке, где я вам 
пишу, будут лежать сугробы снега, и от зеленых растений, среди которых я теперь сижу, будут выглядывать из них 
только сухие поблекшие стебли. Прощайте же, мои дорогие! Целую вас всех множество раз! 

Ваш Николай Морозов* 

* Это было последнее письмо. 28 сентября 1905 года меня с товарищами увезли из Шлиссельбургской крепости 
151. 

Письма к разным лицам 

О. С. ЛЮБАТОВИЧ 

[111 февраля 1882 г.] Милая Ольга! 

Только что узнал о твоем аресте от следователя по твоему делу и„ едва получив письменные принадлежности, спешу написать тебе 
несколько строк. Как ты поживаешь, как твое здоровье? Береги себя. Не скучай, спи больше, не волнуйся, читай романы, это 
развлекает, иначе ты совсем заболеешь, тогда я заболею тоже. Есть ли у тебя деньги? Если нет, та я попрошу позволенья переслать тебе 
часть моих. У меня достаточно. Я совсем здоров и нисколько не скучаю благодаря тому, что веду очень регулярную жизнь. Вот только 
известие о твоем аресте тяжело подействовало на меня, но ничего — привыкну. Теперь, по крайней мере, можно будет писать по 
временам друг другу. Отвечай скорее и пиши больше. Целую тебя. 

 Н. Морозов. 

В. К. ПЛЕВЕ 

СПб., крепость 14 марта 1882 г. 

На последнем свидании со мной мои родные, расставаясь со мной на долгое время (если не навсегда), выражали сильное желание иметь 
мою фотографическую карточку. Поэтому я решаюсь обратиться к Вам с покорнейшей просьбой, не сочтете ли возможным выдать им 
для передачи моей матери одну из имеющихся в департаменте моих карточек, или, если это невозможно, не позволите ли Вы мне 
сняться для них на свой счет. Я очень прошу Вас не отказать мне в одной из этих просьб. 

Николай Морозов. 

РОДНЫМ 

16 марта 1882 г. Дорогая моя мамаша, дорогая сестра и брат! 

Наконец-то, после столетнего молчания, я могу послать вам письмо, не опасаясь, что оно будет для вас только новым 
поводом беспокойства и преувеличенных опасений за мою участь. До сих пор я писал вам всего один раз, тотчас же 
после моего отъезда за границу, но письмо мое, как я узнал теперь, затерялось в дороге, и я, не получая от вас никакого 
ответа, уже не решался писать вам еще раз. 

Но все это время я не переставал думать о вас и часто, сидя с книгой в руках на берегу голубого Женевского озера, 
среди роскошной южной зелени, прямо над которой уходили за облака высокие снежные горы, я мечтал о вас и о вашем 
Боркё, и с радостью променял бы все это на одно катанье с вами на нашей деревенской лодке. 

Как вы поживаете, что делаете и думаете? Сколько перемен, должно быть, совершилось у вас за это время. Как выросли 
деревья в саду, как разрослись акации в кругу, как зарос тиной пруд (если только его не вычистили), и как стала велика 
та березка в кругу, которую я посадил лет пятнадцать тому назад над могилой найденного мной и потом умершего 
воробья! (Впрочем, ее кажется скосили.) Сколько перемен, должно быть, произошло и в вас самих! 

Ты, Петя, говорят, стал настоящим Немвродом и целые дни ходишь ~ с ружьем за тетеревами и другими птицами и стал 
так велик, что я едва достану тебе до глаз. 

Вы, сестренки, стали также совсем большие. Мне приносили карточки Груши и Вари, я долго их рассматривал, и тебя, 
Варя, я даже не узнал, потому что я до сих пор не мог вообразить тебя больше стула, на котором ты, бывало, обедала с 
нами за маленьким столом. Верочка стала такая тоненькая, что, когда я увидел ее на свидании, мне даже стало ее жалко. 
Ты, Груша, изменилась менее, чем другие, и я тебя сейчас же узнал и нашел в тебе некоторое сходство с мамашей. Но 
как выросла и ты! Твоей карточки, Надя, я, к несчастью, не видел, но ты тоже, должно быть, очень выросла, потому что 
вышла уже замуж и имеешь даже своих детей. Как бы я хотел тебя видеть и Катю, которая, кажется, живет не с вами. 
Передайте ей, что я ее целую и обнимаю, и спросите, помнит ли она, как мы с ней вырезывали лошадей и всяких зверей 
из бумаги и прятали их во флигель за печкой, когда к нам назначили гувернантку? Я это отлично помню. Я тогда был 
еще очень мал и зол и помню, что иногда бил ее, как это, впрочем, делают, кажется, все старшие братья. Передайте мои 
приветствия обоим beaux freram (Мужьям сестер), из которых я, к сожалению, знаю только одного, и всему вашему 
молодому поколению, которое я целую. Но особенно хотелось бы мне видеть тебя, мамаша! Мне сказали, что у тебя 
теперь стало очень плохо зрение, вообще ты не совсем здорова. Напиши непременно, или, если плохо видишь, попроси 
сестер написать мне подробно об этом. Меня особенно беспокоит то, что ты, наверное, представляешь себе мое 
положение гораздо хуже, чем оно есть в действительности. Я не буду, конечно, писать тебе, что не желал бы ничего 
лучшего, это была бы неправда, но ужасного, право, ничего нет, и теперь, когда я надеюсь время от времени 
переписываться с вами, я чувствую себя совершенно счастливым. Пишите мне все, обо всем, что только придет вам в 
голову, попросите и Катю об этом же. Я буду ужасно счастлив. 

Ну прощайте, целую вас всех и крепко обнимаю. 

Ваш Николай Морозов. 

О. С. ЛЮБАТОВИЧ 

20 марта 1882 г. 

Дорогая моя Ольга, наконец я получил твое последнее письмо, и ты не поверишь, как я обрадовался, что ты хоть 
немного успокоилась от своих неосновательных фантазий. Но все твои объяснения о субъективности впечатлений в 
заключении положительно не заслуживают никакого уважения именно потому, что ты сама настолько умный человек, 
что сознаешь неизбежность этой субъективности, и потому всякий раз, когда тебе приходят в голову какие-нибудь 
ужасные фантазии, ты можешь и должна припомнить, что они не имеют никаких оснований на сходство с 
действительностью, что даже и на воле за последние годы ты всегда представляла ее хуже, чем она есть, а относительно 
будущего имела всегда самые невероятно черные предчувствия, которые никогда еще не сбывались. Дорогая Ольга, 
прости, что я браню тебя, но это, право, необходимо дл» тебя же, потому что ты губишь будто нарочно сама себя и 
довела себя, наконец, до воспаления в легких, причина которого, очевидно, заключается не в чем другом, как в 
горячечном состоянии, которое ты до сих пор поддерживала в себе. Слава богу, что это воспаление уже проходит, и ты 
выздоравливаешь. Когда тебе будут в будущем приходить опять черные мысли, ради бога, припомни, что я говорил тебе 
сейчас о их вероятной и даже верной несостоятельности, и заставь себя думать о чем-нибудь другом, хотя и 
фантастичном, но менее мрачном: например, сочиняй в уме какой-нибудь роман а 1а Купер. Это, по крайней мере, хоть 
развлечет тебя. Я теперь боюсь, что если планы твои о дозволении нам свидания окажутся неосуществимыми (что я 
предполагаю заранее), то ты опять впадешь в уныние; если ты дорожишь моим спокойствием, пожалуйста, не строй на 
этом основании никаких новых зданий. Свидания даются теперь даже с находящимися на свободе родственниками 
чрезвычайно трудно, а наш брак, как сказал мне следователь, будет признан только в том случае, если представим 
свидетельство о венчании. Я совершенно здоров, был до сих пор спокоен, но письмо о твоей болезни несколько привело 
меня в уныние. Теперь я уже снова оправился, так как кризис у тебя прошел, и ты, очевидно, скоро выздоровеешь. Веди 
более регулярную жизнь. Не лежи и не спи днем: от этого всегда болит голова и бывает бессонница. Как только 
перестанешь, все это сейчас же пройдет. Ложись спать всегда в одно и то же время, это также сохраняет здоровье. Я не 
знаю еще, когда меня увезут, но, если позволят, напишу тебе и оттуда. Ну прощай, моя дорогая, и не мучь себя. 

Твой Н. Моровое. 

Л. Н. ТОЛСТОМУ 

СПб., Гончарная, 11, кв. 11 

31 марта 1907 г. 

Глубокоуважаемый Лев Николаевич! 

Вчера у меня был астроном А. П. Ганский, посетивший Вас во время своего возвращения в Петербург после 
неудавшегося солнечного затмения. Он мне сказал, что Вы интересуетесь моей книгой об Апокалипсисе, и я спешу Вам 
теперь послать ее в знак моего глубокого уважения к Вам как писателю и человеку. Не знаю, насколько убедительными 
покажутся Вам мои доводы. Могу сказать только одно: если мои выводы ошибочны, я первый буду рад, когда их 
опровергнут. Если же они верны, будущие исследования оправдают их, и тогда моя книга принесет пользу, так как 
послужит к открытию истины. 

Глубоко уважающий Вас Николай Морозов. 

Л. Н. ТОЛСТОМУ 

От Ник. Александр. Морозова СПб., Торговая, 25, кв. 13 

16 апреля 1910 г. 

Глубокоуважаемый и дорогой Лев Николаевич! 

Как часто за это время вспоминаю я о тех немногих часах, которые мне удалось провести у Вас в прошлом году в Ясной 
Поляне. Полтора года прошло с того времени, а воспоминание осталось так же свежо, как если бы я был у Вас только 
вчера. Раз, возвращаясь с юга, проезжал я совсем близко от Вас и хотелось снова заехать на несколько часов и повидать 
Вас и Софью Андреевну и Вашу дочь и всех, кого у Вас видел, но я очень торопился в Петербург и остановиться было 
невозможно. 

Теперь я пользуюсь случаем, дорогой и всем сердцем любимый Лев Николаевич, чтоб послать Вам две только что 
вышедшие мои книжки: «Письма из Шлиссельбургской крепости» и «На границе неведомого», несколько статей по 
научно-философским вопросам, писанные там же. 

Конечно, я не придаю значенья ни тем ни другим, и обе книжки выпустил лишь потому, что об этом просили меня 
несколько близких друзей после того как пришли издатели, которым у меня нечего было дать, кроме этих книжек. Но 
все же и та и другая являются продуктами исключительных условий жизни, образчиками своеобразной психологии 
одиночного заключения и с этой точки зрения, может быть, будут небезынтересны и для Вас, работающего над 
общественными и философскими вопросами. Если же они и не будут интересны для Вас ни в каком отношении, то пусть 
они напомнят Вам на минуту о том, кто когда-то нашел в Вашем доме, у Вас и у Ваших близких такой добрый прием, о 
котором он никогда не забудет. 

Всем сердцем любящий Вас и всех, кто с Вами, 

Николай Морозов. 

Д. Н. АНУЧИНУ 

СПб., Торговая, 25, кв. 13. 

19 января 1911 г. 

Глубокоуважаемый и дорогой Дмитрий Николаевич! 

Недавно я писал В. Д. Лебедевой, чтобы забежала к Вам в редакцию и получила мой гонорар за новогоднюю статью о 
воздухоплавании и гонорар за рождественскую сказку моей жены (Ксении Морозовой) о звездах, чтоб не затруднять 
контору пересылкой. Но Лебедева заболела и неизвестно, когда выздоровеет, так что приходится просить о пересылке 
нам по почте. 

Теперь я сильно занят печатающейся новой моей книгой «Функция. Наглядное изложение высшего математического 
анализа в полном его объеме». Уже отпечатано восемь первых листов, остальные (около 20) в наборе, и корректура 
занимает много времени. Пишу также книгу «Вселенная» для «Итогов науки», издающихся в Москве 
книгоиздательством «Мир». Затем приготовляю публичную лекцию о воздухоплавании, которую в первой половине 
февраля думаю повторить в Москве в пользу, кажется, Московского общества улучшения участи женщин, Е. В. 
Головина его председательница. 

После же Москвы предполагал повторять ее в разных провинциальных городах весь февраль и март, но тут клином 
стало привлечение меня в качестве обвиняемого за мою книжку «Звездные песни». Ее издало весной книгоиздательство 
«Скорпион», и первоначально привлекали его представителя, но я написал в Комитет по делам печати, что хотя в 
книжке моей и нет ничего подходящего под ст. 129, п. 1 и 2, и под ст. 128, но уж если кому-нибудь необходимо 
подвергаться за нее заключению в крепости, то лучше мне как автору, а не издателю. На это мне более полгода не было 
ответа, но так как мне было очень тяжело думать, что из-за меня будет страдать другой человек, я снова, в декабре, 
воспользовался представившимся случаем попросить А. И. Гучкова как председателя Государственной думы 
похлопотать об ускорении этого дела. 

После этого хлопоты мои увенчались успехом, обвинение переведено (конечно, без всякого содействия в этом 
отношении А. И. Гучкова) на меня, следователь по особо важным делам (при Московской судебной палате) поручил 
допросить меня следователю 28 уч. Коломенской части в Петербурге, и предварительное следствие окончилось в два 
допроса. Инкриминированы мне 8 стихотворений: на стр. 5, 19, 33, 41 — 44, 64, 90, 118 и 133 «Звездных песен». Все из 
них, подведенные под «дерзостное неуважение» по ст. 128, оказываются совершенно общего содержания, 
стихотворения вне пространства и времени, в которых выражения «тиран», «троны», «короны» одинаково можно 
отнести к Нерону, Тамерлану или к кому угодно в том же роде. Так что на суде будет вообще очень курьезное 
превращение ролей: мне, человеку оппозиции, придется доказывать (и совершенно по совести), что, употребив слово 
«тиран», я не вмел в виду русской верховной власти и даже не думал о том, подходит ли она или нет под этот тepмин, а 
прокурор будет доказывать, что именно подходит! Точно так же и все подведенные под «воззвание к ниспровержению» 
по 1 и 2 п. 129 ст. места содержат лишь общие призывы к борьбе с угнетением и ни слова не говорят о России, а 
прокурору придется доказывать, что угнетение именно и есть в России. Поистине удивительные настали времена. 

Я думаю предстать на суд без защитника, так как дело и без него ясно. Во всяком случае настолько ясно, что если осудят 
без защитника, то осудят и с ним. Друзья мои настаивают, чтоб я его взял хоть на случай кассации. Но я прежде всего 
думаю, что за эту книжку, общий характер которой есть художественная литература, а не воззвание, меня не могут 
осудить, а затем если и осудят, то что же? 

Резюмируя всю свою жизнь, я не могу не прийти к выводу, что наибольшую пользу своей родине я принес именно 
своим 28-летним сидением в тюрьме и крепости. Почему же не думать, что принесу ей пользу и одним дополнительным 
годом?.. Меня же теперь, как я вижу из статей в периодической печати и из получающихся писем, знают и любят 
десятки тысяч людей, тогда как каждого заключенного из молодежи, хотя бы в нем и полюбили будущего гения, знают 
пока только несколько родственников да десятки личных друзей. Отсюда ясно, что мое заключение по своему 
общественному значению равнялось бы теперь заключению тысячи безвестных молодых людей, одним годом я заменил 
бы тысячу лет их заключения! Я не имею права от этого отказываться, если это мне будет назначено судьями помимо 
моей воли! 

Крепко, крепко жму Вашу руку. Привет всем московским друзьям. Верю, скоро увидимся в Москве. 

Сердечно ваш Н. Морозов. 

АКАДЕМИКУ М. М. КОВАЛЕВСКОМУ 

28 февраля 1911 г. Глубокоуважаемый и дорогой Максим Максимович! 

Вера Дмитриевна Лебедева, которую Вы встретили за границей больную и так трогательно посещали, исполнила Ваше 
желание описать свои свидания и дела с Львом Николаевичем Толстым. Я уже прочитал ее воспоминания (т. е. она мне 
их прочитала). В них очень много интересного, а по живости и непосредственности впечатления они мне кажутся одним 
из самых ценных для характеристики Толстого как человека. 

По ее желанию я ей дал для помещения в этих воспоминаниях и два письма Толстого ко мне; однако остальные 
приводимые ею документы несравненно более ценны. 

Очень буду рад, если ее произведение подходит для «Вестника Европы». Весь рассказ очень живой, занимательный, а 
мелкие недочеты в слоге я с ее разрешения исправлю в корректуре, если редакция «Вестника Европы» его примет. 

В таком случае корректуру присылайте прямо ко мне. 

Ваш Н. Морозов. 

АКАДЕМИКУ Б. Б. ГОЛИЦЫНУ 

Двинск. Крепость, 5 сентября 1912 г. 

Глубокоуважаемый Борис Борисович! 

Книгоиздательство «Просвещение» начало с прошлого года надевать многотомную «Техническую энциклопедию» по 
всем наукам; различные отделы ее редактируются различными профессорами, список которых в ней приложен, а отдел 
астрономии мною. Вначале казалось, что все полно составлено, но теперь, когда дошли до «Горизонтального маятника», 
вдруг обнаружили крупный недочет: недостает отдела «Геофизика» (она была сочтена за часть более крупного 
подразделения), а в частности необходим отдел «Сейсмология». 

Книгоиздательство написало мне об этом сюда, выражая желательность Вашего руководства этим отделом как первого 
авторитета по данному вопросу не только в России, но и в современном цивилизованном мире. Не могу не согласиться с 
этим и от имени редакции очень прошу Вас принять участие в этом полезном и нужном издании. Материальные условия 
как для Вас, так и для Ваших сотрудников сообщит книгоиздательство. 

К моему полному недоумению (так как по-прежнему не вижу в моих «Звездных песнях» ничего противозаконного), я 
все-таки попал в крепость за свои стихи. Срок оканчивается 15 марта 1913 г., так что через полгода снова возвращусь на 
свою прежнюю квартиру в Биологическую лабораторию Очень жалею, что не успел весной преподнести Вам двух последних томов 
своих научных работ: книги «Функция» по чистой математике и «Вселенная» по астрономии, отдельный том в редактируемом 
Шимкевичем, Ланге, М. Ковалевским и мною иллюстрированном издании «Итоги науки в теории и практике». В марте представлю их 
Вам лично. 

Здесь, в крепости, написал пока исследование по чистой математике «Разносистемное исчисление», сущность которого заключается в 
исследовании бесконечных рядов путем их переложения на различные системы счисления (кроме нашей десятичной системы). Удалось 
открыть ряд интересных закономерностей. Далее думаю заняться тем, чем предполагал заняться в этот год и на свободе: исследованием 
библейских пророков с астрологической точки зрения. 

Еще раз очень прошу не отказать в участии в «Технической энциклопедии». 

С глубоким уважением Николай Морозов. 

В нотабене. Посылаю это письмо через книгоиздательство «Просвещение», которому важно знать Ваш ответ. 

АКАДЕМИКУ Б. Б. ГОЛИЦЫНУ 

Двинск. Крепость, 10 октября 1912 г. 

Глубокоуважаемый Борис Борисович! 

Несколько дней назад получил Ваше доброе письмо, а затем и Вашу книгу. Сердечно признателен Вам за нее. Ведь это фундамент 
совершенно новой науки! Примусь за ее изучение по Вашим лекциям, как только закончу некоторые маленькие начатые дела. 

Не менее признателен Вам и за согласие участвовать в «Технической энциклопедии». Теперь отдел «Сейсмология» будет в надежных 
руках. 

Сердечно преданный Вам Н. Морозов. 


Примечания 

117 (стр. 575). «Письма из Шлиссельбургской крепости» впервые напечатаны в журнале «Вестник Европы» за 1909 г. (№ 1 — 3, 5 
— 7). Затем изданы отдельной книгой под тем же названием (СПб., 1910). В обращении «К читателю», помеченном «Ноябрь 1908 г.», 
Н. А. Морозов передавал свой разговор с одним из друзей, ознакомившихся с письмами частным образом: «Почему вы не отдаете в 
печать этих писем?» — спросил тот. «Что может быть интересного для публики в посланиях, прошедших через цензуру таких 
министров внутренних дел, как Сипягин, Плеве и другие? — возразил Николай Александрович. — Ведь в этих письмах мне было 
запрещено говорить о чем бы то ни было, кроме своего здоровья, занятий и семейных дел. Они ни для кого не интересны, кроме моих 
собственных родных и близких знакомых». 

Собеседник напомнил, что Шлиссельбург не был обыкновенной темницей. «Самый остров был двадцать лег изолирован от всего 
живого мира. Поэтому все, что там делалось, стало интересно не для одних друзей» автора, «но и для многих посторонних». «Ваши 
письма, — говорил этот друг Н. А. Морозова, — будут интересны многим по месту, из которого они написаны, а другим интересны, 
кроме того, и с одной, совершенно особой, точки зрения. В воспоминаниях, появившихся в «Былом», «Минувших годах», 
«Историческом вестнике» и других журналах, подробно описана внешняя сторона жизни заключенных в старой Шлиссельбургской 
крепости, но еще плохо выяснена их внутренняя, интимная и духовная жизнь, а ваши письма именно и являются официально 
засвидетельствованными документами психического настроения человека, считавшего себя навеки погребенным». 

«Но эта интимная сторона жизни мало или, лучше сказать, односторонне очерчена и здесь, — сказал Н. А. Морозов. — Неужели вы 
думаете, что я все 25 лет своего третьего заключения только и думал о том, что можно было сообщать родным через департамент 
полиции и министров внутренних дел? Нет! Такие мысли постоянно чередовались с другими, о которых я не имел ни малейшей 
возможности писать. Даже из этих писем были вычеркнуты администрацией некоторые места». 

Н. А. Морозов после долгого раздумья решил опубликовать свои «Письма из Шлиссельбургской крепости». Всех писем — с 18 февраля 
1897 г. по 6 августа 1905 г. — восемнадцать. Их рукописи, конечно, от усердного чтения «готовы были обратиться в клочья». 
Некоторые восстановлены по черновикам, вывезенным из крепости. Подлинники писем долгое время хранились у одной из сестер Н. 
А. Морозова, но впоследствии были утрачены. Для настоящего издания в письмах сделаны некоторые сокращения, не коснувшиеся, 
впрочем, рассказов о настроении Н. А. Морозова, о его научных занятиях, воспоминаний о различных эпизодах из его жизни за 
границей до 1881 г. Сокращения отмечены многоточиями в прямых скобках. 

118 (стр. 575). Даты писем — по старому стилю. 

119 (стр. 576). Отец Н. А. Морозова умер 24 марта 1886 г. (см. «Повести моей жизни», т. I). Мать, Анна Васильевна, скончалась 
11 марта 1919 г., 85 лет от роду. Из их шестерых детей (сын Петр и пять дочерей) никто не пережил Н. А. Морозова. Единственный сын 
его брата Александр умер в Ленинграде во время блокады в войну 1941 — 1945 гг. Все сестры были замужем. Их фамилии в порядке их 
старшинства по рождению: Екатерина Зыкова, Надежда Грушецкая, Аграфена (Груша — в письмах из крепости) Франция, Вера 
Захарова, Варвара Мясищева (сообщение К. А. Морозовой). 

120 (стр. 576). Марья Александровна Васильковская — гувернантка младших детей в семье родителей Н. А. Морозова. 

121 (стр. 576). Об «улучшении» обстановки жизни политических заключенных в Шлиссельбургской крепости сказано, конечно, 
лишь в расчете на первых читателей этих писем на жандармские власти. О жутких условиях, в которых царские жандармы содержали 
попавшихся к ним в плен революционеров, рассказывает сам Н. А. Морозов в очерках, составляющих настоящий том его «Повестей». 
Мрачная обстановка жизни в «государевой» каторжной тюрьме обрисована Н. А. Морозовым в очерке «Тени минувшего» и в других 
повестях настоящего тома, а также в воспоминаниях других шлиссельбуржцев, особенно В. Н. Фигнер (Соч., тт. I — VII, 1932) и М. В. 
Новорусского (1933). 

122 (стр. 577). Имеется в виду книга Н. А. Морозова «Периодические системы строения вещества. Теория возникновения 
современных химических элементов», 483 стр., 55 литогр. табл., М., 1907. По выходе книги в свет автор разослал ее многим ученым-
химикам. Получил ее также профессор химии Новороссийского (Одесского) университета, впоследствии член-корреспондент 
Академии наук П. Г. Меликишвили. Ознакомившись с произведением Н. А. Морозова, проф. Меликишвили отозвался о нем очень 
лестно. «Книга эта, — заявил он, — в высшей степени оригинальна и обнаруживает а авторе ее глубокий философский ум и 
способности ученого. Весь труд изобилует остроумными выводами, хотя и не новыми с научной точки зрения, но весьма 
оригинальными. Приходится сожалеть о том, что автор не имел возможности пользоваться литературой вопроса и вынужден был 
ограничиваться лишь двумя учебниками химии да журналом Русского химического общества. Вследствие этого он приходил 
самостоятельно к некоторым вы» водам, известным уже в литературе до него. При других условиях paбoта могла бы явиться видным 
вкладом в науку, но и в настоящем виде это оригинальный и ценный труд» (газ. «Одесские новости», 1907 г., 17 февраля). 

Что касается литературного изложения этого ученого труда, то В. Н. Фигнер вспоминала о нем много десятилетий спустя: «Работая 
систематически изо дня в день, Морозов мог создать одно из своих главных произведений — «Строение вещества», написанное таким 
увлекательным языком, что было истинным наслаждением читать его» (Соч., т. II, 1932, стр. 186). 

123 (стр. 578). Сохранилось письмо Н. А. Морозова к сестре Вере от 14 марта 1882 г. Там он предлагал родным обратиться к Э. 
Реклю с такой же просьбой. 

124 (стр. 582). Из стихотворения «Вопросы» в серии «Северное море». 

125 (стр. 585). Многоточие в начале письма принадлежит автору, который, по-видимому, сократил текст при сдаче 
письма в печать. В дальнейшем такие многоточия повторяются. 

126 (стр 587). Это стихотворение имеет в сборнике Н. А. Морозова «Звездные песни» заглавие «Привет» (ч. I. M., 
1920, стр. 124). 

127 (стр. 587). Книга издана: «Функция. Наглядное изложение дифференциального и интегрального исчисления и 
некоторых его приложений к естествознанию и геометрии. Руководство к самостоятельному изучению высшего 
математического анализа». Киев, 1912, 12 + 464 стр.,' с чертежами. 

128 (стр. 587). Л. А. Волкенштейн была арестована в октябре 1883 г., судилась по «процессу 14-ти» в сентябре 
1884 г. Приговорена к смертной казни, замененной 15-летней каторгой. В марте 1897 г. отправлена на поселение на о. 
Сахалин. Затем переехала во Владивосток. Здесь убита 10 января 1906 г. при расстреле безоружной манифестации. 

Л. Ф. Янович арестован в Варшаве в июле 1884 г. Приговорен к 16-летней каторге. В 1896 г. отправлен в Средне-
Колымск. Жестокие условия шлиссельбургского заключения повлияли на психическое состояние Яновича. Он не 
выдержал суровой жизни в ссылке и кончил самоубийством в мае 1902 г. В оставленной записке заявлял, что его убило 
царское правительство. «Пусть на него падет ответственность за мою смерть, — писал он, — точно так же как и за 
гибель бесчисленного ряда других моих товарищей» («Галерея шлиссельбургских узников», т. I, СПб., 1907, стр. 184). 
М. П. Шебалин арестован в марте 1884 г., приговорен по «процессу 12-ти» к 12-летней каторге; в конце 1896 г. 
отправлен в Якутскую область. К. Ф. Мартынов (Борисевич) осужден по тому же процессу, приговорен к тому же 
наказанию, что и Шебалин; вместе с ним отправлен в ссылку. В. С. Панкратов осужден одновременно с ними на каторгу 
на 20 лет; в ссылку отправлен вместе с товарищами по процессу. 
Манифест был по случаю коронации Николая П. 

129 (стр. 590). Из стихотворения А. С. Пушкина «Вновь я посетил...» (1835 г.; Полное собрание сочинений, т. II, 
ред. М. А. Цявловского М., 1936, стр. 240). 

130 (стр. 592). См. письма к О. С. Любатович от 11 февраля и 20 марта 1882 г. 

131 (стр. 593). Имеются указания на два сборника стихотворений Н. А. Морозова, изданные до его 
шлиссельбургского заточения: 1) Тюремные видения. Тип. газ. «Начало» (в Петербурге, 1878 г.), 11 страниц (сб. 
«Русская подпольная и зарубежная печать», ред. С. Н. Валка и Б. П. Козьмина, М., 1935, стр. 81). 2) Стихотворения. 1875 
— 1880. Женева, 1881. Тип. «Работника» и «Громады», 80 стр. (сб. «Вольная русская печать в Российской публичной 
библиотеке». П., 1920, стр. 73). Несколько стихотворений Н. А. Морозова было напечатано в книге «Из-за решетки. 
Сборник стихотворений русских заключенников по политическим причинам в период 1873 — 1877 гг., осужденных и 
ожидающих «суда»». Женева, тип. газ. «Работник», 1877. 

132 (стр. 600). Упоминаемая здесь картина написана не И. Е. Репиным. Есть сходная по теме картина В. Г. 
Перова «Сельский крестный ход на Пасхе» (1861 г.) Однако не все сообщаемые Н. А. Морозовым подробности имеются 
в произведении Пероваа. Возможно, что при составлении комментируемого письма в памяти Н. А. Морозова возникла 
какая-то третья картина или за давностью лет он не точно припоминал ее содержание. 

133 (стр. 601). Об этом — в «Повестях моей жизни» (т. I). 

134 (стр. 602). Здесь один из многочисленных остроумных приемов 

Н. А. Морозова для сообщения родным о своей мрачной камере в шлиссельбургской каторжной тюрьме. В. Н. Фигнер 
сообщает об условиях, созданных жандармами для переписки шлиссельбуржцев: «Запрещено писать о товарищах, о 
тюремном здании, о своей камере, о тюремных порядках. К содержанию писем департаментская цензура относилась с 
подозрительностью, доходившей до смешного» (Соч., т. II, 1932, стр. 147 и ел.). 

135 (стр. 606). Точное название книги см. выше, прим. 122 к стр. 577. 

136 (стр. 608). П. В. Карпович 14 февраля 1901 г. смертельно ранил «душителя университетской молодежи» 
(выражение В. Н. Фигнер), министра просвещения, злейшего реакционера Н. П. Боголепова. Вот что рассказывает В. Н. 
Фигнер об упоминаемом Н. А. Морозовым уводе Карповича в карцер: «Карпович не руководился нашим опытом 
[постепенного завоевывания тюремных льгот] и в своих действиях проявлял импульсивность, иногда без всякой нужды 
.вызывая столкновения с начальством». Однажды Карпович вздумал петь, когда тюремное начальство, из опасения 
доноса со стороны приехавшего в тюрьму постороннего лица, просило соблюдать «порядок». «Напрасно смотритель 
раза два-три подходил к нему, прося прекратить. Карпович не слушался. Тогда смотритель увел его в здание старой 
тюрьмы, где он и пробыл два или три дня» (В. Н. Фигнер. Полное собрание сочинений, т. II, стр. 194 и сл., 1932). Об 
истории с П. В. Карповичем см. очерк «Тени минувшего». 

а (стр. 611). Рукопись этого труда Н. А. Морозова долго пролежала в департаменте полиции без движения. Затем 
ее послали профессору Д. П. Коновалову, а не академику Н. Н. Бекетову или Д. И. Менделееву, как о том просил автор, 
так как оба они за свой прогрессивный образ мыслей находились на плохом счету у департамента полиции (см. письмо 
от 25 июня 1903 г.). 

138 (стр. 612). Полное название книги: «Основы качественного физико-математического анализа и новые 
физические факторы, обнаруживаемые им в различных явлениях природы». Изд. И. Д. Сытина, 402 стр., 22 табл. и 89 
рис., М., 1908. 

139 (стр. 620). Ни в книге «Стихотворения» Вл. Соловьева, изд. 6-е, М., 1915, ни в книге «Шуточные пьесы» Вл. 
Соловьева, М., 1922, нет такого четверостишия. В Собрание сочинений Вл. Соловьева (тт. I — X, 1911 — 1914) 
стихотворения вообще не включены. 

140 (стр. 620). Приведенное здесь стихотворение Н. А. Морозова включено в сборник «Звездные песни» с 
заглавием «Атолл». В книге первая строка читается так: «Пред атоллом воющая» и т. д. (ч. I, M., 1920, стр. 123). 

141 (стр. 621). Отзыв профессора Д. П. Коновалова был очень условный. Он признавал большую 
осведомленность Н. А. Морозова в науке, но отрицательно относился к его теоретическим выводам (см. письмо от 25 
июня 1903 г.). 

142 (стр. 625). Трехтомный труд Н. А. «Строение вещества» не был издан и в дальнейшем. См. Л. Круковская. Н. А. Морозов, 
очерк жизни и деятельности (П., 1919, стр. 77); ср. «Библиография трудов почетного академика Н А. Морозова» под ред. О. В. 
Исаковой, в книге К. Морозовой: Николай Александрович Морозов, к 90-летию со дня рождения, изд. Академии наук СССР (М. — Л., 
1944. стр. 38 и сл.); см. выше, прим. 41 к стр. 181. 

143 (стр. 626). На отрицательный отзыв Д. П. Коновалова о научном значении трудов Н. А. Морозова, кроме отсутствия 
опытного подтверждения абстрактных выводов Н. А. Морозова, могла повлиять его репутация борца с царским правительством. Сам Д. 
П. Коновалов в то время, когда ему приходилось разбирать труд Н. А. Морозова, усердно поддерживал реакционную политику 
царского правительства. В качестве директора Горного института он вел еще до первой русской революции решительную борьбу с 
прогрессивным студенчеством (об этом — в книге «Из истории студенческих волнений, Коноваловский конфликт». СПб., 1906, 851 
стр.). 
Крупные научные заслуги Д. П. Коновалова высоко ценились в нашей стране и за рубежом. Он был почетным членом многих 
отечественных и иностранных ученых обществ. С 1921 г. был членом-корреспондентом, а с 1923 г. — действительным членом нашей 
Академии наук, несколько раз избирался президентом Русского физико-химического общества. Сжатый обзор его научной 
деятельности дал академик А. А. Байков: «Дм. Петр. Коновалов, биографический очерк», изд. Академии наук СССР. Л., 1928, 19 стр. 

144 (стр. 629). Министром внутренних дел был тогда В. К. фон Плеве. До чего доходила его система запрещения, видно из 
письма В. Н. Фигнер, относящегося к тому же времени, что и письмо Н. А. Морозова: «Мы лишены решительно всего, что может 
скрашивать жизнь, и изоляция нас от всех событий, политических и общественных, доведена до высшей степени совершенства. 
Никаких газет, журналов» (Соч., т. VI, 1932, стр. 277). Об условиях содержания шлиссельбуржцев см. очерк «Тени минувшего». 

145 (стр. 630). Здесь ответ Н. А. Морозова на запрос родных о его отношении к религии. В своем многотомном исследовании 
«Христос», в журнальных статьях и очерках на эту тему, в исследованиях об Апокалипсисе и Пророках, в публичных лекциях он 
подробно развил свое отрицательное • отношение к религиозным сказаниям. 

146 (стр 639). Об этой лекции Н. А. Морозова — в § 3 главы 1-й «Повестей моей жизни» (т. I настоящего издания). 

147 (стр 640). Журнал «Слово» издавался в 1878 — 1881 гг. Ни в одной из 38 книг этого журнала не удалось обнаружить 
приводимого здесь Н. А. Морозовым стихотворения. 

148 (стр. 643). Текст этого письма от слов «По-прежнему живу» включен Н. А Морозовым в его позднейший очерк «Княжна 
Мария Михайловна Доядукова-Кореакова, воспоминание». Очерк напечатан в книге «Первый женский календарь на 1910 г.» (СПб., 
1910, отдел «Из прошлого и настоящего», стр. 25 — 29) и помечен: «5 ноября 1909 г.». В этот очерк включены выдержки из двух 
шлиссельбургских писем — комментируемого и следующего за ним. Отрывки снабжены краткими связующими заметками автора. 

Начинается очерк так: «Осенью минувшего года скончалась после долгой жизни, посвященной нуждающимся, обремененным и 
заключенным в темницах, одна из симпатичнейших деятельниц XIX века — княжна Дондукова-Корсакова. Еще не настало время 
произвести полную и всестороннюю оценку ее бескорыстной гуманитарной деятельности на пользу ближнего, так свежа еще ее память. 
Но мне невольно хочется сказать хоть несколько добрых слов об этой необыкновенно симпатичной женщине, прежде чем другие дадут 
ее полную биографию. Впервые мы встретились с ней в июле 1904 г. в стенах Шлиссельбургскои крепости. Это была единственная 
посетительница, навестившая нас там за все время нашего заточения. 

В то время нам уже разрешено было писать родным по два письма в год, в январе и июне, каждое на одном листке, и ее приход ко мне 
описан был в следующем же январском письме 1905 г. Вот что в нем говорилось». Затем — точная выдержка из письма. 

149 (стр. 644). В журнале «Современный мир» за 1907 г. (№ 3, стр. 50 — 67) напечатан очерк Н. А. Морозова «Четвертое 
измерение. Из писем товарищам по заключению». В нем три «письма», содержание которых определяется их подзаголовками: «Письмо 
I — Не имеем ли мы в нашем понятии о времени намека на четвертое измерение? Маленькое путешествие по вечности. Письмо II - — 
Миры различных измерений с точки зрения опыта и в воображении. Письмо III — Миры различного числа измерений с 
математической и физической точки зрения. Путешествие в бесконечность вселенной». 

Было еще отдельное издание очерка Н. А. Морозова на ту же тему: «На границе неведомого. Астрономические и физические 
полуфантазии», М., 1910, 18& стр. с илл. 

150 (стр. 649). Это стихотворение включено в книгу Н. А. Морозова «Звездные песни» (ч. I, M., 1920, стр. 169). 

В книге первая строка начинается иначе: «Был поэт» и т. д., а восьмая читается так: «Пел сто лет». 

151 (стр. 651). В заключительном примечании к письмам Н. А. Морозова из Шлиссельбургскои крепости приведем несколько 
сообщений о пребывании его в «государевых» каторжных тюрьмах. 

М. Н. Тригони писал о начальном периоде их заточения: «Среди тишины, ничем не нарушаемой, справа слышались шаги бегающего, 
словно белка в колесе, Морозова» (Из воспоминаний об Алексеевской равелине, «Минувшие годы», № 4, 1908, стр. 61). 

Сам Н. А. Морозов рассказывал по выходе из Шлиссельбурга, что отрезанные от всего мира он и его товарищи должны были искать 
всеми путями сношения с внешним миром, с живыми людьми, не принадлежавшими к составу охраны. В условиях их заключения и 
священник мог оказаться отдушиной, и он мог сообщить что-нибудь или «проговориться» о том или ином событии. Таков был их 
взгляд на приглашение священника в камеры (П. Е. Щ с г о л е в. Алексеевский равелин, книга о падении и величии человека. М., 1929, 
стр. 339). 

Подробный рассказ о пребывании Н. А. Морозова в Шлиссельбургскои крепости оставил И. П. Ювачев, попавший туда в самом начале 
«вечного» заточения Н. А. Морозова. «Однажды летом 1885 г. приходит ко мне смотритель и спрашивает, не желаю ли я гулять вдвоем 
с одним из товарищей по заключению. — Конечно, хочу. Меня охватила невыразимая радость, но одновременно я почувствовал и 
некоторое смущение. Мне казалось, что я уже отвык от людей... Меня ввели в загородку, в северо-восточном углу тюремного двора, 
разделенную на небольшие клетки в виде секторов. Оставив меня в одной из них под присмотром жандармов, помещавшихся тут же, на 
деревянной вышке, смотритель пошел за другим заключенным. 

Через три-четыре минуты, слышу — ведут его. Открывается дверь, и входит высокий, страшно бледный и сильно истощенный молодой 
человек с небольшой русой бородкой, в таком же арестантском костюме, как и я, товарищ по заключению, по общим страданиям! Но, 
боже мой, что за вид у него! Болезненно худой, с тусклыми — глазами; серый халат повис складками, как на вешалке, из башмаков 
выбились подвертки. Он не шагал, подымая ноги, а передвигал и волочил их, как старик. Пройдя два шага, он останавливается и 
смотрит себе под ноги, как бы выбирая место, куда стать... Мы сказали друг другу свои фамилии. 

Во все время наших первых переговоров дверь была открыта, и солдаты вместе с смотрителем с видимым любопытством смотрели на 
наше свидание. Когда они ушли, Н. А. Морозов — так звали моего нового товарища — спрашивает меня: — Вы давно в одиночном 
заключении? — Три года. 

Он недоверчиво заглянул мне в глаза и стал расспрашивать о моих занятиях. Потом, когда через десять минут оживленного разговора 
мы стали друзьями, он откровенно признался: 

 — А знаете ли, я ведь вас заподозрил, когда вы сказали мне, что сидели три года. — Почему же? — Да у вас блестят 
глаза, как будто вы вчера приехали из деревни. Я вот совсем ослабел глазами, теперь и читать не могу. 

Я объяснил ему, что прежде я тоже не мог читать, но потом, ежедневно делая холодные ванны для глаз, снова укрепил 
их. 

Это был Н. А. Морозов... Мы виделись во время прогулок два раза в неделю. Каждый из нас приходил на свидание с 
кучею всевозможных вопросов, но предложить их один другому на разрешение мы никогда не успевали Тогда мы 
придумали такую систему: как только встречаемся в загородке, прежде всего выкладываем друг другу все наши заранее 
приготовленные вопросы. Иные сейчас же разрешались, а которые требовали более обдуманного ответа, оставлялись до 
следующего свидания. И о чем только ни переговорили мы в эти немногие минуты! К моему счастию, я встретил в 
Морозове тоже любителя математики и астрономии И. П. Ювачев был до ареста морским офицером]... К сожалению, он 
настолько ослаб глазами, что временами совершенно не мог ни читать, ни писать. Иногда он выносил книгу на прогулку 
и просил меня прочесть наиболее заинтересовавшие его страницы. А ведь был когда-то красивый, здоровый, 
краснощекий юноша! Николай Александрович много мечтал по выходе из тюрьмы завести школу и отдать все свои 
силы, богатства и способности детям» (И. П. Ювачев. Шлиссельбургская крепость. М., 1907, стр. 71 и сл.). 

Автор этого рассказа не упоминает об одном любопытном эпизоде из его совместных прогулок с Н. А. Морозовым в 
клетках Шлиссельбургской крепости. Разделявший до ареста боевую программу «Народной воли», Ювачев в годы 
заточения постепенно «превратился в миролюбца в духе Толстого и советовался с Морозовым, не должен ли он, 
согласно изменению своих убеждений, довести до сведения правительства об одной тайне, известной ему как 
революционеру: дело шло об указании места, с которого легко было сделать покушение на жизнь императора 
Александра III, жившего в Аничковом дворце. Отец Ювачева служил в этом дворце и имел квартиру, из окна которой с 
величайшей легкостью можно было бросить бомбу в экипаж царя при его выездах из дворца. Стоит ли говорить, что 
Морозов отклонил Ювачева от этого поступка» (В. Н. Фигнер. Соч., т. II, 1932, стр. 110). 

Рассказывая о посещении шлиссельбуржцев царскими сановниками, В. Н. Фигнер сообщает, что именно жандармский 
генерал А. И. Пантелеев разрешил передать рукопись Н. А. Морозова «О строении вещества» для рассмотрения и 
отзыва профессору химии. Кроме разговора о рукописи, командир жандармского корпуса затронул и вопрос 
политический. «Вы боролись против самодержавия, — сказал он тоном победителя, — но это самодержавие теперь 
крепче, чем когда-либо». Морозов отвечал: «Пусть ваше мнение таково, но я остаюсь при убеждении, что только 
политическая свобода даст России возможность развиваться и процветать» (Соч., т. II, стр. 178). 

В конце 90-х годов к заключенным попал журнал «Новое слово», в котором печатались статьи марксистского 
содержания. «Впечатление от журнала было, можно сказать, потрясающее... Тотчас среди нас обозначились различные 
лагери: одни торжествовали, другие чувствовали себя уязвленными. Лукашевич [И,- Д., осужденный по процессу А. И. 
Ульянова за покушение 1 марта 1887 г. на Александра III] и Новорусский... заявляли, что были социал-демократами... 
Их поддерживали... Шебалин и Янович... Примкнул к ним и Морозов... Начались обсуждения, горячие споры» (В. Н. 
Фигнер. Соч., т. II, 1932. стр. 183 и сл.). 

Кроме научно-исследовательской деятельности, преподавания товарищам и писания стихов, Н. А. Морозов занимался в 
Шлиссельбурге, правда недолго, редактированием тюремного журнала «Паутинка». Вышел только один номер (В. Н. 
Фигнер. Соч., т. II, стр. 187). 

В революционные дни 1905 г. опустевшая каторжная тюрьма Шлиссельбургской крепости была местом паломничества 
петербуржцев. Старый тюремный надзиратель водил посетителей вдоль камер, объяснял, где, кто и как сидел. О Н. А. 
Морозове он рассказывал: «Морозов сидел по-благородному, как мышка, не слыхать его. Заглянешь в глазок, а он либо 
пишет, либо так себе спокойно думает» («Голос минувшего», № 11 за 1915 г., стр. 127). 

В небольшом мемуарном очерке о шлиссельбургском заточении Н. А. Морозов писал после свержения царского 
самодержавия: «От Шлиссельбургской крепости остались одни обгорелые стены. От этого известия веет на меня какой-
то трудно определимой грустью... Когда-то, приехав много лет тому назад в Швейцарию как политический изгнанник из 
своей страны, я посетил в Монтрё темницу Шильонского узника и, глядя на ее сохраненную обстановку, ярко 
представил себе по ней мучения Бонивара, как они описаны в гениальной поэме Байрона, и думал, что когда-нибудь 
также будут ходить путешественники будущей свободной России, чтобы посмотреть с благоговением на мрачные 
темницы мучеников русских царей» (Николай Морозов. Каменный гроб. «Аргус», № 4 за 1917 г., стр. 7 и сл. См. еще 
книжку Н. А. Морозова «Полет в Шлиссельбург над местами заточения», П., 1917).